Он рассеяно рассматривал то, что лежало у него на ладони - безделушка с фиолетовым камнем, в потемневшей от времени серебряной оправе из переплетных оленьих рогов, еловых ветвей и кабаньих голов.

А в голове его еще звучал захлебывающийся умоляющий плач этой немки: "фир ирре фрау, герр официр, фир ирре фрау..."

Много позже, когда он рассказал эту историю Калерии, когда передал ей, как умоляла та немка, эту брошь... Жена некоторое время рассматривала её, очень внимательно. Затем сказала:

- Какая отвратительная вещь. Я выброшу её, ты не против, Вася?

***

Не выбросила, сохранила.

Таня понимала, почему. Хотя ей самой брошка казалась не гадкой, а восхитительной. Девушка ласково щелкнула оленя по морде, и почувствовала, как в этот момент где-то далеко в Йессенштадте очень пожилая женщина улыбнулась и подкинула на коленях правнука.

Через полгода они встретятся, и проговорят до утра, перебирая вещи в коробке.

В том числе и о Калерии, которую обе не знали, но были бы рады знать.

2. Кисет

Так повелось, что курить за стеной госпиталя, где скукожились корявые кусты сирени, притулилась разбитая телега, а с крыши мерно капало в ржавую бочку, они выползали втроем.

Лейтенант-артиллерист, саперный сержант (два костыля на двоих) и таёжный человек с перебинтованной головой, раскосыми глазами и высокими скулами.

Лейтенант был совсем молоденький, с очками на носу, и вид имел не самый боевитый. Прочитав в газете заметку о соседе по палате, сержант уважительно присвистнул и задвигал усами, артиллерист в ответ лишь смущенно поморщился и качнул перебинтованной рукой - мол, пустяки.

А еще лейтенант, по неясной причине, курил вонючую махорку, а не папиросы. Сержант был тертый калач и бывалый служака с изрядной сединой на висках, помнивший еще Финскую, но любил послушать артиллериста. Тот, что свойственно его армейской специальности, был очень начитан.

Таежный же человек просто молча курил и непонятно было, слушает он или нет, да и понимает ли вообще по-русски. Соседи по палате считали его немоту следствием контузии.

Говорили поэтому вдвоем, а третий просто сидел рядом. Говорили о вещах от войны далеких и отвлеченных, и как-то все больше культурных. Никаких тебе похабных анекдотов и амурных побед - обсуждали прочитанные до войны книги, трофейные кинофильмы, артистку Любовь Орлову и артиста Марка Бернеса, песню про синий платочек и стихи про Тёркина.

Все переменилось, когда по радио сообщили, что наши войска овладели городом Киев. Пройдоха-сапер по случаю умудрился достать где-то абрикосового шнапсу. Хлопнули втроем (таежный человек молча чокнулся жестяной кружкой, молча выпил) за недалекую уже Победу, посыпались шутки про поджавшего хвост фрица, а потом и хлеще, и ядреней, но вот громкость разговора понизилась, и само собой всё как-то перешло на личное.

Сапер очень заинтересовался кисетом, из которого лейтенант извлекал свою вонючую махорку, столь не шедшую к его облику. Кисет порыжел от времени, но покрыт был тонкой вышивкой.

- От девушки гостинец?

- От жены, - лейтенант улыбнулся.

***

Василий и Калерия познакомились на пляже в Химках.

Очень худенький, узкоплечий Вася сидел под навесом с журналом "Огонёк" и смотрел, как она чайкой ныряет с мостков. У нее был слитный купальник с полоской на груди и... эта мысль, наверное, была недостойной советского студента, но у этой девушки были нечеловеческой красоты ноги! И изгиб бедра заставлял думать совсем не о комсомоле.

Крепкая, но не коренастая, очень высокая.

Накупавшись, девушка подошла к навесу. Стянула шапочку, стала вытирать темные волосы, рассыпающиеся по плечам. Василий заворожено смотрел, как мускулы ходят на её загорелой спине. Солнце окрашивало мокрые капли на бедре в золотисто-розовый.

- У вас тоже вода под шапочку попадает? - он не знал, почему спросил именно это. Просто знал, что если продолжит молчать, то взорвется.

Девушка оглянулась. Улыбка у нее была очень хорошей, а в глазах плясали солнечные чертенята.

- Всегда попадает. Но без шапочки никак, она нужна для лучшего скольжения. Я занимаюсь плаванием в обществе "Кузнечик", на разряд иду. В конце сезона на соревнования поеду. Тренер говорит, у меня хорошие шансы.

- А я... я на пианино играю. Вообще не спортивный, - засмеялся Вася.

Он принес ей сладкой воды от тележки с надписью "Главфруктовод", а она не отказалась её принять.

Ее звали Калерия, Каля.

У них был самый настоящий взрослый роман, они читали вслух стихи Блока и катались наперегонки на велосипедах (она всегда выигрывала) и целовались у танцплощадки. Она не была похожа на других знакомых девчонок. Всё время повторяла, как ненавидит рукоделие, вышивку, все эти дамские штучки-дрючки, как не переваривает мещанскую пошлость - слоников на серванте и кружевные чехлы на креслах, тюлевые занавески и сервизы с цветочками. "Вышьешь мне инициалы на концертном костюме? Ты же девочка, значит, уме...", - как-то попросил Вася, а потом не знал, как скрыться от града её насмешек, самой безобидной из которых было "да ты с дуба рухнул!".

Ему хотелось стать для неё кем-то более смелым, сильным, решительным, чем был он, зубрила-ботаник Вася Уштымцев, внук знаменитого пианиста В.А. Уштымцева. Ради неё он ввязался в ту драку с Левобережными, жулившими на футбольном матче, и даже одержал победу (не один, дрался весь двор, а Каля - в первых рядах). Потом, в травмпункте, рассматривая забинтованные пальцы, Вася с горечью (но в то же время с бравадой) сказал:

- Ну, вот. И как я буду играть? Конкурс через два месяца.

- Тебе очень важно выиграть? - прищурилась Каля.

- Нет. Но понимаешь, какая штука, это конкурс имени моего дедушки. Музыкальной школе очень важно, чтобы от нас выступил человек с такой же фамилией. Вот смешные!

- Знаешь что, - решительно сказала Каля. - Я сыграю вместо тебя.

- Но ты же не умеешь.

- За два месяца научусь. Ты не представляешь, какая я способная! Первого места не обещаю, но фамилия твоя со сцены прозвучит.

- Но ты же не Уштым...

- Мы поженимся, - удивилась его непонятливости девушка. - Так и быть, возьму твою фамилию, Уштымцев, что ж ты непонятливый какой.

И действительно. Что ж он был какой непонятливый?

У Кали и до того было мало свободного времени. Институт, плавание, домашние дела, а тут ещё и музыка. Она засыпала на лекциях, а как-то раз это случилось даже во время свидания, в момент поцелуя.

- Наверное, мне придется оставить плавание, - решительно сказала она.

- Но ты так любишь плавать! - запротестовал Василий.

- Люблю? - Каля задумалась. - Да нет. Но я уже взяла на себя обязательства, нашему клубу нужна моя медаль.

- Знаешь что, Уштымцева? - засмеялся Вася. - Я выступлю вместо тебя. Плавать, как ты, я, конечно, не научусь, но вот в парашютном спорте я своё будущее вижу...

В том страшном июне сорок первого мало кто мог догадаться, что детство и юность бравый военный Василий Уштымцев провёл за фортепиано.

В поезде, отходящем от Белорусского вокзала, к фронту, он вспоминал дни знакомства и разглядывал её подарок.

На вокзал Калерия опоздала. Поезд уже тронулся, Уштымцев вглядывался в толчею на перроне - стриженые затылки ополченцев, мешки-сидоры, плачущие жёны и матери. Клочья паровозного пара, натужный грохот замерзшего простуженного оркестра, привычно выводящего "Прощание славянки". Калерия протолкалась, пробилась сквозь сутолоку, побежала по краю платформы. Они встретились взглядами, Василий чуть не вывалился из теплушки - товарищи поддержали за ремни вещмешка, втянули обратно. Каля успела передать прощальный подарок. Ничего не говорила, не кричала, не плакала - просто сунула кисет ему в руку и скрылась в толпе, уплыла от него вместе с вокзалом и Москвой, под набирающий силу перестук шпал и протяжные гудки. И товарищи одобрительно посмеивались "знатный кисет, видно жена твоя рукодельница..." А он рассеяно отвечал, улыбаясь собственным мыслям, убирая вещицу за пазуху.