Валерьян КИСЛИК

О КРАСНОАРМЕЙЦЕ НАУМЕ КИСЛИКЕ, ЕГО ДРУЗЬЯХ И НЕ ТОЛЬКО...

...и памятью ведет

вот этот след ребячий

под кровлю, где жильцов

давно простыл и след.

Наум КИСЛИК

Почему о красноармейце? Ведь он всю жизнь писал стихи. Да, но первое стихотворение было опу­бликовано в какой-то фронтовой газете и подписано: «Красноармеец Н. Кислик». Вот как об этом писал поэт: «Однако N, писатель и майор, которому мой случай был не внове, перелистав изделие мое, достал листок и дал команду: «В номер!»

В каком-то смысле красноармей­цем Наум Кислик остался навсегда.

Однако самое первое стихотво­рение, которое я услыхал от него, было сочинено вот при каких обстоятельствах. Как-то родители ушли в гости и оставили нас одних. Я уже собрался заплакать без видимой причины, и тогда Наум стал сочинять мне стихи. Интересно, что мне было около четырех лет, но я кое-что запомнил на всю жизнь. Ведь он эти стихи сочинил и больше никогда не повторял. «Гулял в саду, нашел дуду и опустил ее в воду. Плывет, плывет в воде дуда, в дуду набралася вода.» Это было бесконечно длинное стихотворение и оканчивалось так: «И чтоб штаны не потерять, он стал руками их держать». Не знаю, как в смысле поэзии, но плакать мне расхотелось.

Наум хотел, скорее всего, стать художником. Помню, к какому-то юбилею А. С. Пушкина он нарисовал в углу ватманского листа школьной газеты в виньет­ке тушью портрет А. С. Пушкина в профиль. Потом, уже в эвакуации, цветными карандашами нарисовал с фотографии портрет В. В. Маяковского. Кстати, поэ­зию Маяковского любил с детских лет. Более того, рисунки Наума печатал даже московский журнал «Юный художник».

Порой бывают такие воспоминания, которые не относятся к творчеству, а каким-то образом просто характеризуют человека, и они тоже бесценны. И хотя курить Наум начал еще до школы, поведением характеризовался примерным, учился на отлично и в каждом классе получал похвальную грамоту. Читать начал еще до школы. Бегал с друзьями по дворам, играл в игры, больше всего любил волейбол. Посреди соседнего просторного двора была вытоптана площадка для волейбола. Между столбов натянуто то, что некогда называлось волейбольной сеткой: пара веревок вдоль и несколько поперек. Всегда назначался судья, кото­рый должен был определить, прошел мяч через сетку или над ней.

Мы жили в Витебске на улице Дзержинского, на первом этаже двухэтажного дома. Квартира была большая: кухня с большой печкой, проходная комната, где жил часовой мастер Фишкин с женой, и две наши — в одной из комнат была наша с братом спальня. Окна из комнаты Фишкина и гостиной выходили во двор, но были несколько ниже уровня земли, поэтому, чтобы войти в квартиру, нужно было спу­ститься на две-три ступеньки. Окно из спальни выходило в другой двор, где был мой детский сад. Это окно находилось уже над землей, так что в дождливую погоду мама открывала его, я выпрыгивал и бежал в детский сад кратчайшим путем.

В 1925 году мама уехала в Москву к своему старшему брату, где вскоре родился Наум. Зарегистрировав сына, родители вернулись в Витебск. Когда появился я (это случилось 1 апреля, но через 10 лет), Наум сидел на заборе и не поверил, что у него родился брат, считал, что его обманывают.

За три месяца до начала войны отца взяли на военные сборы, где он и встре­тил войну на границе с Польшей. Хорошо помню, как он еще в период сборов приехал домой в военной форме и с револьвером. Освобожденный от патронов револьвер я с трудом затащил на подоконник и показывал соседским ребятам.

Когда Витебск уже подвергался обстрелам и бомбежке, мама забрала нас с Наумом к своей маме, которая жила в другом районе города. Однажды ночью раз­дался стук в дверь и в комнату ввалился в плащ-палатке отец. Он рассказал, что чудом спасся из окружения, благодаря тому, что умел водить машину. Он остано­вил попутку и погрузил туда раненых. Шофер сказал, что забежит в магазин за продуктами (магазины уже были брошены). Отец долго ждал и пошел в пустой, как оказалось, магазин. Водитель, думаю, сбежал.

Отец пробыл у нас какие-нибудь минуты и на прощанье сказал:

— Уезжайте куда только можете, чтобы духу вашего здесь не было.

Наум был типичным советским ребенком: радовался успехам индустриа­лизации, победам в освоении Севера, гордился за свою страну. Когда Испания боролась против фашистов, он, как и многие мальчишки его возраста, готов был встать «на самом опасном, на самом главном участке сраженья». Так писал поэт уже в 1950 году в стихотворении «Идут герильерос». «В ударные роты интербри­гады давно записалось мое поколенье».

Внутренний мир поэта лучше всего раскрывают его произведения. Приведу строки из стихотворения, написанного молодым Наумом.

В житейское море я вышел давно,

и годы бегут к тридцати,

а сердце

все тем же волненьем полно,

как в самом начале пути.

Я много ходил,

сухопутьем пыля,

от синих морей в стороне,

но часто

воскликнуть по-детски:

— Земля! —

хотелось неистово мне.

Я верю,

что каждому в жизни дано

нехоженой тропкой пройти,

и пусть хоть немного,

хоть что-то одно

упрямо искать

и найти.

Пусть только

высокая

ясная цель

маячной звездою горит,

ведь столько еще

неоткрытых земель

в том мире,

что нами открыт!

Покуда сердце

на все тормоза

не станет в положенный срок,

пусть ветер, и ливень, и солнце в глаза,

и версты,

и версты дорог.

Это стихотворение стало для меня как бы научным кредо, хоть что-то одно искать и найти.

По чистой случайности последним эшелоном мы бежали из Витебска. Состав тянулся по открытому месту, а далеко над лесом кружили самолеты. Люди напря­женно всматривались в небо то с одной, то с другой стороны вагона. Потом были слышны взрывы, и даже, говорили, снаряд попал в последний вагон поезда.

В Орше мы сидели на перроне: мама на каких-то вещах, я у нее на руках. Была тихая ночь. И вдруг земля содрогнулась, и в небо взметнулся фонтан огня: снаряд попал в складское помещение за железнодорожными путями.

В конце концов мы оказались в Набережных Челнах. Подселили нас к одной татарке. Жили мы на горе, где находились конный двор, детский сад, столовая и жили работники элеватора. Маму взяли на работу, меня определили в детский сад, а Наум пошел учиться в школу. Гора, где мы жили, отделялась от города при­током Камы — Челнынкой, через которую была паромная переправа. С одного берега до другого был протянут металлический прут, и с помощью деревянного приспособления и ручных усилий плот передвигался.

С нами жила родная мамина сестра (жена младшего брата моего отца) с доч­кой. В тяжелейших боях у д. Ярцево под Москвой младший брат отца погиб смер­тью храбрых (так было написано в похоронке). Он был пулеметчиком. Вскоре после этого Наум, который учился в 10-м классе и которому еще не исполнилось восемнадцати, ушел добровольцем на фронт.

Средняя школа —

направо,

прямо —

военкомат.

Здорово держится мама,

хлюпает маленький брат.

Он уходил зимой. Мы с мамой стояли на высоком берегу Камы и смотрели сверху, как через замерзшую и покрытую снегом Каму по протоптанной дорожке передвигалась цепочка черных точек с заплечными мешками.

Наум попал в Сарапульское пулеметное училище. Их выпуску не дали окончить училище и отправили на фронт. Где-то на Курской дуге Наум получил тяжелейшее ранение в голову. О том, что случилось, потом рассказано в стихот­ворении «Письмо от Ивана Русакова».

А случай в том,

что был я просто ранен,

но кем-то

в скорбный список