– Ну, я решила сегодня с работы пораньше уйти и попробовать йогой позаниматься. Как выяснилось, я уже не такая гибкая, какой была когда-то, – сообщает она мне.

Она что, словом «йога» шифрует что-то? Теперь что, «терпеть до последнего», как она это называет? Не удивлюсь, если есть у нее группа приспешников, кто на нее работает, помогают ей в этом обдуманном вранье.

Йога… как же, точно!

– Попробовала встать в позу Собаки Мордой Вниз и коленку вывихнула, – заканчивает она, положив голову на спинку дивана и закрывая глаза.

Понятно? Целиком поймал ее на вранье. Собака Мордой Вниз – это не поза в йоге. Это китайская пословица или еще что-то, типа: «Кто в церкви бздит, тот на вонючей скамье сидит». По-моему, она звучит так: «Кто встает собакой мордой вниз, тот делает как-как себе в штанишки».

– А Клэр знает? Ты Клэр сказала? Что Клэр сказала? – вопрошаю я.

– Нет, зачем Клэр знать? После йоги я только и хотела, что до дому добраться и ноги задрать. Переговорить с ней у меня и времени еще не было.

Ага-аааа, значит, она тянет время, план сочиняет. Попалась!

Дженни снимает Веронику с колен и сажает ее рядом с собой, с усилием поднимается с дивана и ковыляет на кухню.

– Ты куда? – спрашиваю.

– Возьму льда, к колену приложить, – отвечает она, а сама на ходу о стену опирается.

От здорово работает! Она, в натуре, все это продумала. Я б никогда не подумал пойти и принести ей лед. И хромота у нее выглядит натурально.

Упражнялась, должно быть.

Вскакиваю, устраиваю спектакль, будто «помогаю» ей с ее «ушибом», когда на самом-то деле просто хочу посмотреть, не получится ли вывести ее на чистую воду.

Помогая ей идти на кухню, выставляю у нее на пути ногу, и она о нее спотыкается, успевая в последний момент за стол схватиться, а то бы вовсе на пол упала.

– Дрю! Какого черта? Ты что, мне ножку подставил? – вопит она.

– Как твое колено? – спрашиваю, подозрительно глядя на ногу, которую Дженни держит в нескольких дюймах над полом.

– Да что с тобой сегодня? Странно как-то ведешь себя, – бормочет она, а потом опирается на стул, чтобы выпрямиться, и прыгает на одной ноге к холодильнику, чтобы забрать пузырь со льдом.

– Дженни, смотри у меня! – угрожающе говорю я ей.

– О чем это ты, черт побери? – вопрошает она, садясь за кухонный стол, потом кладет ногу на стул и, морщась, укладывает пузырь со льдом поверх колена.

Век живи… Откуда у нее такое здоровское умение в этом? Никогда не знал, что она такая хорошая притвора. О Иисусе, а ну как это не единственное, в чем она притворяется? О боже мой! Вот почему ей совсем не хочется заниматься сексом со мной. Она устала притворяться!

– Ты притворяешься, когда занимаешься сексом с Клэр, а теперь еще хочешь и обманом из меня деньги тянуть! Сучьи дети! – ору я и с топотом несусь из комнаты.

Оглядываясь назад, я вполне уверен, что в точности могу указать, где я был не прав с Дженни. Я валил все на естественные роды. Ни один мужчина никогда не должен видеть свою жену в такой ситуации. Ни один мужчина никогда не должен смотреть на живое влагалище в такой ситуации. Впрочем, мертвое влагалище, верно, было бы таким же гадким, потому как оно было бы мертвое. Мертвое липучее влагалище. Такое увидев, вовек не забудешь.

Начался день вполне хорошо. Дженни перехаживала неделю, вот врач и уложил ее с утра пораньше на осмотр в клинику с тем, чтоб роды можно было ускорить. Мы взяли Веронику с собой, поскольку весь день предстояло в основном сидеть да поджидать, как бы чего не случилось. Картер с Клэр согласились взять нашу дочь к себе поспать, как только дела пойдут. Мы делали все положенное, чтобы Вероника не возненавидела своего брата с первого взгляда. Вместе с нею подбирали имя, позволили ей помогать украшать детскую, взяли ее с собой в клинику и тайком сунули в сумку Дженни подарок для вручения Веронике «от ее братика», как только тот родится, – все необходимое, чтоб она не наступила тому на яички и, увидев, не стала звать его говняшом. Если учесть, что именно такое имя она выбрала, то что ж было б странного, если б сестричка так назвала братика, едва его увидев. То было ее новое любимое слово, и тяжко было улестить ее выбрать другое имя, когда мы листали книжку «Как назвать малыша».

– Все равно буду звать его Говняш! Малыш – это говняш!

Как, скажите, сердиться на дочь, ведь то была первая логично связанная ею воедино фраза. В натуре, для меня это был день гордости.

Ближе к обеду в день родов дела пошли серьезные. И, говоря серьезные, я имею в виду до едреной матери серьезные. У Дженни схватки выше крыши, а тут является эта баба, которую так и хочется назвать «Трехнутой сукой»[8]. И это, уверяю, еще самое приличное имя для нее.

– ГДЕ, ТВОЮ МАТЬ, ЭТОТ МУДАК С ЛЕКАРСТВАМИ?

Я прикрыл ладонями Веронике уши и с ужасом воззрился на жену. Дженни никогда не орала и не ругалась в присутствии Вероники. Никогда. Порой повышала голос, но обычно тогда, когда кто-то не слышал, что она говорит. А тут она повернулась совсем новой своей стороной, к какой я не привык.

– Всего две минуты, как сестра вызвала его, детка. Он скоро придет, – успокаивал я ее, убирая ладони с ушей Вероники.

– ПШЕЛ НА ХЕР!

Я глянул на монитор схваток и увидел, что маленькие волнистые линии взлетели до того высоко, что аппарат стал мигать тревожным красным светом.

– Дыши, детка. Просто дыши. Думай о чем-то другом, – убеждал я.

– Я ДУМАЮ, КАК БЫ ЗАГНАТЬ ТЕБЕ ЯЙЦА ПРЯМО В ЖОПУ, ЗАСРАНЕЦ!

Уголком глаза я заметил стоявших в дверях Картера и Клэр, на лицах обоих был написан ужас.

– Э-э, так мы вернемся попозже, – выговорила Клэр и тут же метнулась вон из палаты, прихватив Веронику и бешено шепча через плечо Картеру: – ВОН! ВОН!

Когда Вероника оказалась вне зоны слышимости, я подошел поближе к койке и попытался убрать волосы со лба Дженни, говоря, что все будет как надо, но она вцепилась мне в руку. Никакого преувеличения. Буквально приподнялась и вцепилась зубами в мою ладонь.

Несколько минут спустя появился врач, но когда он сказал Дженни, что не он носит лекарства, я в натуре стал опасаться за жизнь бедняги. Потом он сказал ей, что должен воды спустить, чтоб все пошло по-настоящему.

А что ж тут уже битый час происходит? Чаепитие с друзьями, едрена-вошь?

Мне, в натуре, жаль, что не вымарал эту часть истории, потому как выгляжу я в ней гигантским мудаком, было б можно назад вернуться, так вымарал бы.

Только, думается, без нее вам всего не понять.

Врач вскрыл упаковку и извлек из нее штуковину, которой если и подходило какое название, так вязальный крючок. Длинный такой, с закорючкой на конце. Меня, едва я его увидел, сразу смех разобрал.

Врач встал в конце койки и попросил Дженни раздвинуть ноги. Даже не жду от вас вопросов: да, и над этим я посмеялся.

– Слышь, дорогая, по ходу, врач у тебя меж ног вязать собрался, – пошутил я. – Спорить готов, у него одеяло на десяток человек получится при таких-то длиннющих волосьях, как у тебя на лобке.

Вы слышите? Это вопят мои яйца, схваченные в тиски.

После того как доктор сделал прокол, а я извинялся в поте лица, что не сбрил жене смехотворно длинные лобковые волосы до родов, вновь пошло ожидание. Нет, не ожидание рождения ребенка, а ожидание проклятущих лекарств.

– По-моему, не надо называть его Билли, – выговаривает Дженни посреди мычания и взвизгивания от боли.

– О чем ты говоришь? – с ужасом спрашиваю, меряя палату шагами от двери и обратно. Яйца мои в себя еще не пришли от зажима из-за лобкового покрова, так что я сейчас изо всех сил стараюсь не подходить к жене ближе чем на пять футов[9].

– Кто называет детей в честь идиотского фильма? – спрашивает она после глубокого выдоха, ознаменовавшего прекращение схватки.