Уильям вывалил перед взором Пола все содержимое берлинского рога изобилия. Казалось, пока они сидят и разговаривают в этой убогой столовой, его гамбургская жизнь теряет смысл и отходит в прошлое.

— Я обещал Иоахиму, что ровно через неделю к нему приду.

— Чего и следовало ожидать, — с явственным холодком в голосе сказал Уильям. — Я прекрасно представляю себе обаяние Иоахима и понимаю, что ты не можешь его подвести. Он в высшей степени замечательный человек, и мне очень хочется посмотреть его фотографии. А вот всех выдающихся заслуг доктора Штокмана я оценить не сумел.

— Ах, с Эрнстом я не увижусь — надеюсь, больше никогда.

— А как же Лотар?

— Ах, Лотар! Ну, когда-нибудь он действительно уедет в Штутгарт. А может, через недельку обнаружит, что у меня тоже есть свой Штутгарт — и он зовется Берлином.

— Видишь ли, Пол, я чувствую, что, хотя Берлин люблю гораздо больше, чем Лондон, хотя всей душой и навек предан Отто и хотя в Берлине у меня есть несколько весьма интеллигентных друзей, чего мне там недостает и в чем я очень нуждаюсь, так это в друге, который был бы моим коллегой по писательскому цеху и писал на одном со мной языке.

— Именно в этом нуждаюсь и я. Я приеду в Берлин через неделю или дней через десять. Отправлю тебе телеграмму.

— Однако имей в виду, — сказал Уильям, когда они расставались, — что на Рождество мы с Отто обязательно поедем в Лондон — хочу познакомить Отто с мамой.

Неделю спустя, вечером накануне отъезда в Берлин, Пол позвонил в дверь Иоахимовой квартиры. Иоахим, как ни странно, довольно долго не открывал. Когда же он наконец открыл дверь, первое, что заметил Пол, был большой кусок пластыря на его левой щеке.

— Что случилось, Иоахим?

Дверь была едва приоткрыта.

— Ах, это! — Иоахим дотронулся до пластыря пальцем. — Пустяки, небольшая царапина. Прощальный подарок от одного Генрихова друга.

Пластырь был не меньше двух дюймов в ширину.

Иоахим распахнул дверь настежь и вошел в маленькую прихожую — на площадку, с которой вниз, в главную часть квартиры, вели три ступеньки. Он прислонился к стене, обозревая представший их взорам разгром.

Квартира, освещавшаяся всего четырьмя лампочками, с которых были сорваны закрытые плафоны в виде белых стеклянных кубов, походила на внутренность потерпевшего крушение корабля, покоящегося глубоко на дне морском, под бушующими волнами хмурого дня.

Пол остановился, не спустившись в квартиру:

— Что случилось? Почему ты мне ничего не сообщил, Иоахим?

Иоахим вошел в квартиру и сказал:

— Это произошло два дня назад. Я не позвонил тебе, поскольку, наверно, подумал, что когда ты придешь, ты и без моих телефонных рассказов прекрасно поймешь, что случилось. Кроме того, я подумал, что если обо всем тебе расскажу, ты не захочешь прийти и со мной поужинать. Квартирка у меня уже не такая уютная, как три года назад. К тому же я начинаю думать, что нынче в Германии, возможно, не стоит говорить лишнего по телефону. Как ты, наверно, заметил, в Германии сейчас многое меняется.

Четыре светильника с горящими лампочками были единственными, чьи розетки не были выдраны. На стенах и потолке висели провода. Мягкие сиденья трубчатых металлических стульев были изогнуты и покорежены. Некоторые книги лежали на торчавших наружу спиральных пружинах тахты. С нескольких были содраны обложки.

— Вчера ты застал бы гораздо более страшную картину. Книги валялись по всей комнате, некоторые были растоптаны. Спасибо Вилли, который пришел сегодня утром и навел порядок. Его Braut, Гертруда, тоже хотела прийти и помочь. Но я подумал, что все это ее весьма и весьма порадует, и поэтому от ее помощи отказался.

Посреди комнаты стоял стол с двумя стульями по бокам. На столе были бутылки вина, стаканы, тарелки с хлебом и ветчиной, рольмопсом и вестфальским сыром.

Иоахим подошел к столу.

— Думаю, нам это необходимо, — наливая каждому по стакану вина. — Рейнское вино я держу в память о нашем трехлетней давности походе по берегу Рейна.

— Когда мы впервые увидели Генриха?

— Когда мы впервые увидели Генриха!

— Ты до сих пор ничего мне не рассказал. Рана серьезная?

Он снова дотронулся пальцем до пластыря.

— Нет, не серьезная. Наверно, у меня на всю жизнь останется один из тех шрамов, что зарабатывают на дуэлях студенты, о которых я на днях рассказывал в «Трех звездах» твоему другу Брэдшоу. Я сказал, что НЕНАВИЖУ их. Все решат, что я заполучил его на дуэли, когда учился в Марбургском университете. Думаю, это произведет очень хорошее впечатление на моего дядю генерала Ленца.

— Ты так и не рассказал, что случилось.

Иоахим развел руками и с улыбкой хозяина балагана оглядел комнату:

— Ты что, не видишь, что случилось? Неужели обязательно рассказывать? Генрих приходил прощаться, вот что случилось. Полагаю, он ушел навсегда. Вряд ли он сумеет вернуться и снова подружиться со мной в таком беспорядке. А может, и сумеет. Никогда не знаешь, что у Генриха на уме.

— Это его рук дело?

— По-моему, лучше сначала поесть. Садись, и я тебе все расскажу.

Он вновь наполнил стаканы и нарезал хлеб. Они принялись за рольмопс. Подняв стаканы и чокнувшись, они сказали:

— Prosit!

— Помнишь, когда мы сидели в вегетарианском ресторане, я сказал, что Генрих вечером наверняка заберет отсюда свои вещи, поскольку знает, что я обедаю у мамы, ведь при мне он этого делать не пожелал бы, чтобы не пришлось со мной прощаться?

— Да, помню.

— Так вот, я был не прав. Он действительно приходил сюда в тот вечер, когда меня не было, открыв дверь своим ключом, но вещи не забрал. Я уверен, что он приходил, поскольку он видел, что я сделал с его замечательной униформой штурмовика.

— Что ты ее всю заплевал?

— Вот именно. Он наверняка видел униформу. Но мне ничего не сказал. На другой день он позвонил и весьма дружелюбно сообщил, что хотел бы зайти за вещами в тот вечер, когда я буду дома, чтобы мы смогли попрощаться. Кроме того, он сказал, что немного попозже — после того, как мы попрощаемся, — зайдет один его друг по имени Хорст, который поможет ему нести вещи, слишком тяжелые для него одного. Он сказал, что очень хочет попрощаться со мной наедине, до прихода Хорста. Вот и все, что он сказал.

Я сказал Генриху, что буду ждать его у себя часов в десять. На тот случай, если он придет раньше меня, я разрешил ему открыть квартиру своим ключом, который он должен был вернуть мне, прежде чем уехать наконец к Эриху Хануссену в Альтамюнде — полагаю, навсегда.

Когда, примерно через полчаса, я вошел в квартиру, он был уже здесь, что меня удивило, поскольку я был уверен, что он опоздает, ведь он всегда приходит даже с большим опозданием, чем я, когда встречаюсь с тобой. Когда я пришел, он был очень зол и принялся упрекать меня за опоздание, хотя мы и не договаривались, что я буду дома в какое-то определенное время. Он сказал, что очень расстроен, поскольку хотел попрощаться со мной наедине, а теперь боится, что придет Хорст и помешает нам прощаться. На самом-то деле все это было сплошным безумием, учитывая то, что они с Хорстом договорились сделать, когда тот придет. Возможно, он все еще питал ко мне какие-то нежные чувства, а может, ему было попросту стыдно за то, что они задумали. Не знаю. Так или иначе, ему нужна была трогательная сцена прощания.

— Так вы успели попрощаться?

— Когда он перестал злиться, я первым делом сказал ему: «Что бы ни случилось в будущем, я никогда не забуду тот первый вечер, когда мы познакомились в Бингене, во время нашего похода по берегу Рейна».

— И что он на это ответил?

— Мои слова он воспринял так, точно я его в чем-то обвиняю.

— В чем же? Быть может, в неблагодарности?

— Откуда мне знать? Он сказал, что я сентиментален. Обратился ко мне с одной из тех пламенных речей, произносить которые научился у Хануссена. Он сказал, что я всегда боялся смотреть фактам в лицо. Что Хануссен называет меня «эскапистом» — одно из тех словечек, которые он узнал от своего нового друга.