Обедать они спустились в ресторан со стенами из сосновых бревен, выкрашенных в шоколадный цвет, и немногочисленными, вставленными в рамки, фотографиями норвежских фьордов. За несколькими столиками галдели отдыхающие семейства. За другими сидели молодые супружеские пары. За одним — грустный, тоскующий, одинокий «гомик». (Такие диагнозы поставил Пол жившим с ним в гостинице постояльцам.)

На каждом столике лежала обеденная карта, в которую расплывшимися фиолетовыми чернилами были вписаны печатными буквами два меню — за две марки пятьдесят пфеннигов и за марку семьдесят пять. Пол, не любивший вводить в расход пригласивших его людей, выбрал то, что подешевле. Эрнст сказал:

— Это холодные блюда. Ты уверен, что не хотел бы заказать горячую курицу, которая есть в другом меню? Однако… — внимательно вглядевшись в лежавшую перед ним карту, — возможно, ты прав. В этой гостинице наверняка превосходная холодная вырезка. Думаю, я тоже ее закажу. — Потом он с сомнением в голосе добавил: — Быть может, с едой ты бы хотел чего-нибудь выпить?

— Нет-нет, совсем не хочется. За едой я никогда ничего, кроме воды, не пью.

— Отлично. Ты уверен, что не хотел бы минеральной воды или лимонада?

— Лучше лимонада.

— Да-да, разумеется. — У Эрнста вытянулось лицо, и он крикнул официанту: — Один лимонад!

Пол отдавал себе отчет в том, что ему следует вести с Эрнстом серьезную интеллектуальную беседу. Однако именно в этот момент его целиком и полностью захватила игра его неуемного воображения, которая затмила все остальное, помешав ему смотреть на Эрнста, а тем более слушать то, что он говорит. Дверь, выходящая на улицу, неожиданно распахнулась, и в ресторан ввалились торжествующие, ухмыляющиеся Саймон Уилмот и Уильям Брэдшоу. Они гляделись эксцентричными англичанами. Саймон был в сером двубортном фланелевом костюме и рубашке с расстегнутым воротничком. В руке у него была соломенная шляпа, которую он надевал на улице, дабы защитить свое бледное лицо от солнца. На шее висел монокль, а под прямым углом к телу он держал трость с набалдашником из слоновой кости. Очевидно, он считал, что именно так полагается одеваться на приморском курорте. Уильям Брэдшоу был без пиджака, в серых фланелевых брюках и вязаном жакете, белом в синюю полоску. Он походил на удалого, развеселого молодого моряка.

Они то и дело переглядывались, как бы делясь друг с другом уморительной шуткой. Объектом шутки был Пол. Завидев его, оба оглушительно расхохотались.

— Пол! — одновременно воскликнули они.

— Как это вы умудрились здесь оказаться? — спросил их Пол.

— Очень просто, — сказал Саймон. — Я получил твои письма из Гамбурга с новым адресом, ведь ты выехал из дома Штокманов, вот мы и зашли за тобой, а хозяйка сказала, что ты в Альтамюнде.

Уильям Брэдшоу сказал:

— Мне давно хотелось съездить на Балтийское побережье, вот мы и решили попытать счастья и поискать тебя где-нибудь неподалеку от пляжа. Мы были почти уверены, что где-нибудь здесь тебя встретим.

— До нашего приезда в Гамбург я был в Берлине, — сказал Уилмот. — Ты получил мои письма?

— О твоей жизни в Институте сексуальных наук Магнуса Хиршфельда? Конечно, получил, — ответил Пол.

— Саймон сделал несколько сенсационных открытий, — сказал Уильям.

— Каких открытий?

— Ну, это же яснее ясного… в области любви, — сказал Уильям. Он произнес «ЛУБВИ».

— Что именно в области любви?

— Пока не испытаешь чувства Вины, ничего не добьешься, — сказал Уильям.

— Этого я никогда не говорил.

— Ах да, совсем забыл. Условие таково, что любить следует лицо заинтересованное.

— Заинтересованное лицо, дорогой мой, тоже должно тебя любить.

— Хорошо. Они должны любить друг друга. Тогда они в безопасности. Безопасность есть взаимность. Взаимность означает безопасность.

Брэдшоу продолжал:

— Величайшее достижение Уилмота состоит в том, что он излечил епископского сына — который сбежал из отцовского собора — от клептомании.

— Ого! Как же это ему удалось?

— Саймон избавил его от чувства вины за воровство. Кражу со взломом он превратил в чисто коммерческую деятельность (каковой она в общем-то и является — то есть, ясно, что такое коммерция) и тем самым заставил его чувствовать себя виноватым не в большей степени, чем любой коммерсант. То есть таким же невинным, как член правления Английского банка.

— Как же он это сделал?

— Купил толстый гроссбух и заставил его записывать туда все, что он крал, включая деньги, полученные за сбыт и укрывательство краденого.

— Нет-нет, — возразил Саймон. — Сегодня ты все истолковываешь неправильно. За украденные им вещи он денег не получал. Все украденное он просто-напросто складывал ко мне в шкаф, где я это все для него и хранил.

— Что же произошло?

— Самое удивительное, что вообще ничего не происходило до тех пор, пока он не украл набор серебряных ложек двенадцати апостолов. Когда пришла пора занести их с подробнейшим описанием в гроссбух, сын епископа упал в обморок. Очнувшись, он принялся настаивать на возвращении всех краденых вещей владельцам.

Уильям добавил:

— Видишь ли, Пол, превратив кражу в чисто коммерческую деятельность, Саймон тем самым разрушил его представление о себе как о романтическом герое и сделал воровство презренным занятием, наподобие руководства банком. Когда же дело дошло до кражи апостольских ложек, возник конфликт между Догматической Символикой и Романтической Мечтой, и его мир рухнул.

— А что с ним случилось потом?

— Ну, он сбежал, но без награбленного добра, — сказал Уильям и захихикал. Вид у Саймона был слегка смущенный.

Пол, в своем воображении, встал из-за стола, за которым сидел с Эрнстом, и подошел к двери, где стояли Саймон с Уильямом. Потом все трое вышли из ресторана и направились к пляжу. Непостижимым образом у Пола оказались фотоаппарат и тренога, которые он недавно купил. В аппарате имелось спусковое устройство замедленного действия для съемки автопортрета. Пол привинтил камеру к треноге и поставил ее на пляже. Саймон с Уильямом, улыбаясь, позировали на тротуаре перед гостиницей. Пол привел в действие замедляющее устройство, поспешно подошел к друзьям и встал между ними, обняв одной рукой Саймона, а другой Уильяма. Все трое стояли и хохотали во все горло на фоне гостиницы.

Фантазия эта была такой насыщенной и яркой, такой захватывающей, что Пол попросту не мог расслышать ни единого слова, сказанного Эрнстом. Эрнст как бы находился на другом берегу реки, и Пол, ничего не слыша, видел только, как усердно Эрнст шевелит губами. Невероятным усилием воли Пол заставил себя прислушаться, почувствовав, что пытается уловить смысл каждой отдельной буквы каждого произносимого Эрнстом слова. Пол услышал, как Эрнст спросил:

— Скажи, когда ты начал питать ко мне такие чувства?

— Какие?

— Когда ты начал питать ко мне антипатию?

— Наверно, в тот день, когда ты в Гамбурге пришел встречать меня на вокзал — когда я увидел, как ты ждешь у контрольного барьера. Мне показалось, что ты сильно изменился с тех пор как мы познакомились в проходной Юнивер-сити-Колледжа.

— Почему же именно в этот момент?

— Мне показалось, что ты очень несчастен.

— В тот день я был как раз очень счастлив. Я встречался с тобой.

Принесли кофе. Он сильно отдавал креветками. Пол вновь сделался жертвой собственного воображения, которое разыгралось, когда ему стало интересно, почему в гостинице, расположенной на Балтике, вместо холодной вырезки, наделенной всеми свойствами сапожной кожи, не подают деликатесы прямиком из моря. Шестеро элегантных, широко улыбающихся официантов, возникших в кухонной двери, несли серебряные блюда с омарами, палтусом, гребешками, креветками, снетками. Еще одним чудовищным усилием он отогнал эту фантазию и вновь сосредоточил внимание на Эрнсте.

Поскольку перспектива лечь сразу после обеда в постель, сделать запись в Дневнике и почитать Рильке у себя в номере сменилась перспективой поселиться в одной комнате с Эрнстом, Пол теперь столь же страстно желал отдалить этот момент, сколь прежде — его приблизить. Он предложил еще разок прогуляться по пляжу. Когда они стояли перед гостиницей, глядя на темнеющие море и небо, Пол заставил себя завести с Эрнстом разговор о Томасе Манне, в чьих ранних романах нередко повествуется о жизни бюргеров в ганзейских городах Бремене и Любеке, городах, расположенных неподалеку. Эрнст признался, что когда был подростком, часто мастурбировал с мыслью о Гансе Касторпе, герое «Волшебной горы». Пол сказал, что во время первого своего семестра в Оксфорде начал было читать этот роман, но потом бросил, поскольку описания симптомов чахотки у пациентов швейцарского санатория оказались столь яркими, что его начала пробивать лихорадочная дрожь. Затем Эрнст стал расспрашивать о произведениях молодых оксфордских поэтов. Пол попытался охарактеризовать стихи своего друга — на два года старше него — Уилмота, но оказалось, что он абсолютно не в состоянии этого сделать. Нет, насколько он понял, на поэзию Рильке они не похожи. Эрнст принял свой насмешливый вид и сказал: