«Я же наверняка еще тогда, в „Трех звездах“, ясно дал понять, что в одном номере жить мы не будем?» Едва Пол об этом подумал, как им овладело глубокое недоверие к Полу двухнедельной давности. Хватило ли тому безответственному типу дальновидности гарантировать, что Пол нынешний, сидящий за этим столиком с Эрнстом, будет в девять тридцать отпущен восвояси в собственную отдельную комнату? Тот Пол был мертвецки пьян, вспомнил сегодняшний Пол, и потому почти совсем не приходит на память. Он отбросил эти мысли и продолжил размышления о предстоящих выходных. «Весь завтрашний день придется провести с Эрнстом, но не весь с ним наедине, если мы поедем — а я точно помню, что об этом он говорил — в гости к молодому архитектору Кастору Алериху и его жене Лизе, в их модернистский дом, построенный самим Кастором. „Маленький шедевр новой немецкой архитектуры — перл функционального стиля“, — как сказал Эрнст».

Сделав над собой колоссальное усилие, Пол перестал любоваться видами пляжа и заставил себя посмотреть на Эрнста.

— Давай перед ужином погуляем по берегу, — сказал он, решив, что за моционом время пройдет быстрее.

— Возможно, прежде чем мы пойдем, мне следует справиться в гостинице насчет наших комнат.

— Я думал, ты заказал их еще в Гамбурге, из своей конторы.

Эрнст скорчил moue[18].

— Я не считал, что это необходимо.

— В таком случае, безусловно, лучше позаботиться об этом сейчас.

— Пойдешь со мной?

— Нет, я, пожалуй, здесь посижу.

Взяв рюкзаки, Эрнст вошел в вестибюль гостиницы. Оставшись один, Пол с удовольствием предался мечтам о возвращении в понедельник вечером в Гамбург: Эрнст — снова к Ханни, в склепообразную резиденцию Штокманов, он — в комнату, что он снял, когда ушел, не попрощавшись с Эрнстовыми родителями, в комнату, где не было ничего, кроме стула, стола, платяного шкафа (на который он водрузил свой чемодан), крошечного деревянного столика (для книг и рукописей) и узкой кровати.

Возвратился из гостиницы Эрнст.

— Я все уладил. Надеюсь, все будет в порядке…

— Отлично, тогда можно пойти прогуляться.

— По правде говоря, возникло небольшое осложнение, хотя и совсем незначительное, с чем ты, уверен, согласишься. Похоже, что сегодня здесь проводится нечто вроде фестиваля, поэтому мест в гостинице нет. Мне с трудом удалось уговорить их сдать нам хотя бы комнату. Разумеется, это не имеет значения. Главное, что комната у нас есть. Уверен, ты не станешь возражать против того, что нам, кажется, придется пожить вдвоем.

— А нельзя снять номера в другой гостинице?

— Разумеется, я изучил все возможные варианты. Но они сказали, что это единственная гостиница в Альтамюнде, а на западном берегу устья все давно переполнено.

— Можем мы вернуться сегодня вечером в Гамбург?

— Даже будь такая возможность, было бы весьма странно, если бы я так поступил после того как сказал маме, что уезжаю на два дня. Не совсем представляю, как бы я стал все это ей объяснять. К тому же, разве ты не отказался на эту ночь от своего гостиничного номера в Гамбурге?

— Номер мне пришлось оставить за собой. Там мои вещи.

— В финансовом смысле ты, безусловно, едва ли в состоянии платить за гостиничный номер, который не занимаешь. Я полагаю, что тебе следовало бы прийти к какому-нибудь экономически целесообразному соглашению с портье и оставить ему вещи на ночь.

Пол уставился на него.

— И все-таки жаль, что ты не высказал мне свое отношение к этой поездке немного раньше. В конечном счете, я мог бы предпринять этот короткий увеселительный вояж один.

Пол подумал: «Как будто, взяв меня с собой, он пожертвовал двумя днями блаженного одиночества».

— Эрнст, тебе прекрасно известно, что это ты заставил меня пообещать с тобой поехать. Я попросту выполняю свое обещание.

Эрнст холодно вымолвил:

— Едва ли я виноват в том, что в гостинице так мало свободных мест. Но, вероятно, тебя огорчает тот факт, что мы вынуждены поселиться в одной комнате. — Он посмотрел Полу прямо в глаза. — Откуда такая враждебность ко мне, Пол?

— Ты знаешь ответ на этот вопрос.

— Нет, не знаю.

— Как, разве ты не прочел письмо, которое я оставил тебе дома в моем Дневнике? Разве ты не читал мой Дневник все это время?

На эти вопросы Эрнст отреагировал с неожиданным спокойствием.

— Да, я прочел оба эти… э-э… документа.

— Ну и что?

— По правде говоря, то, что ты написал, я воспринял не вполне серьезно. Я на пять лет старше тебя, Пол. Помнится, я подумал: в конце концов Полу всего двадцать, он начинающий писатель, и все это пока только проба пера. Признаюсь, когда я прочел твое описание первого обеда в нашем доме в день твоего приезда, мне было более неприятно твое мнение о маме, чем обо мне. — Он выдавил улыбку, лишенную даже тени насмешливости. — Кое-где я заметил признаки журналистской наблюдательности — в описании того, как я спустился к обеду в расстегнутой рубашке, или маленькой настольной игры с мамой в крикет, — конечно, в таком студенческом журнале, как, например, «Гранта», все это выглядело бы весьма забавно. Возможно, тебя это удивит, но когда я рассказал о твоем Дневнике маме — нет, я его ей не показывал, ибо такой поступок мог бы показаться не совсем порядочным, — она пришла к тому же мнению, что и я, хотя, вероятно, все-таки несколько острее, нежели я, почувствовала… что человек, который в прозе возводит напраслину на мою семью и в то же время гостит в нашем доме, ведет себя в какой-то степени хамовато (если здесь уместно это английское слово)… — Он умолк, а потом более мрачным голосом сказал: — Тем не менее, когда я только что спросил, почему ты относишься ко мне с такой враждебностью, о твоих литературных достижениях я не думал. Я хотел узнать, почему ты с таким отвращением относишься к мысли о том, что мы будем жить в одной комнате. Не могу поверить, что ты отказался бы жить в одной комнате, скажем, с Иоахимом — да и с Вилли, наверно. Это, похоже, действительно свидетельствует о явной, глубокой антипатии ко мне. Я с благодарностью выслушал бы сейчас соображения, по которым ты меня так невзлюбил, Пол. Мне бы хотелось услышать их лично от тебя, а не выискивать в сочинениях, написанных твоим студенческим пером.

Во всем этом крылась ирония, которая ошеломила Пола. Создавалось впечатление, будто некий персонаж, существовавший для него только на бумаге — персонаж романа о Штокманах, который он все время обдумывал, — сошел вдруг с будущей печатной страницы и собственным голосом заявил, что он реален, и доказательством его существования служит речь, звучащая в настоящий момент, а не слова, написанные, напечатанные или опубликованные постфактум. Полу пришлось признать, что до сей поры все сказанное Эрнстом представлялось ему печатными строчками романа Пола Скоунера, мысленно написанного для Уильяма Брэдшоу. Ныне же слова, составляющие описание «Поездки в Альтамюнде», слова, которые, едва они были произнесены, Пол увидел перетекающими в чернила, готовые высохнуть и превратиться в написанную черным по белому прозу на страницах его Дневника, растворились вдруг в переменчивом, неостановимом, непредсказуемом потоке разговорной речи, как соль в том море за пляжем. Эрнст, сидевший напротив за столиком, превратился вдруг в человека, который может в любой момент превратиться в кого-то другого и превращаться так снова и снова, до скончания века. Пол посмотрел на море. Там струились течения, там происходили приливы с отливами, там никогда не бывала постоянной температура. Там бурлила настоящая жизнь.

Пол сказал, почти с виноватым видом:

— Не знаю, имел ли я основания так описывать обед в вашем доме в день моего приезда. Возможно, я поступил необдуманно. Тогда мы еще недостаточно давно знали друг друга. Мы и до сих пор друг друга не знаем… Вероятно, первые мои впечатления были ошибочными… — И тут он совершенно некстати выпалил: — Твои гамбургские друзья тебя любят, а их мнению я доверяю больше, чем собственному.