Он подумал, что раз уж у Алекса дело дошло до дрочки, то с прелюдиями и впрямь пора завязывать.
Он опять приподнял его ногу, удерживая за лодыжку, и прижал к плечу, сгибая Алекса пополам; одной рукой попытался отвинтить крышку тюбика, но тот выпал, и Мэтт, подобрав его из шёлковых простынных складок, передал Алексу.
— А ну-ка открой и выдави мне на пальцы.
Алекс вспыхнул; щёки его пошли красными пятнами, но он послушно отвинтил крышку и выдавил Мэтту на руку прозрачной вязкой массы, коснувшись пальцами его пальцев. Почему-то его смутило именно это: не то, как Мэтт осыпал его грудь и живот поцелуями, не то, как ласкал его член, сжимал горло, вылизывал ноги, а именно это — прикосновение руки к руке. Это было что-то из старого мира, когда они ещё не были любовниками, а были отцом и сыном, и в подобном прикосновении не было никакого подтекста. Когда Мэтт облизывал и покусывал его соски, это было непривычно и так же ново, как их отношения. А вот касание пальцами пальцев было привычно, было отголоском их дружбы, и потому показалось чем-то неестественным.
Его меньше смутило даже то, как Мэтт опустил руку и погладил сразу сжавшееся тугое отверстие, а потом, глядя Алексу в глаза, проник внутрь сначала одним пальцем, потом двумя, задевая простату. Это было нормально. Все так делали. Кто именно эти все, Алекс не знал, но знал точно, что подобные прикосновения — не артефакт их старой жизни, а что-то естественное для двух мужчин, занимающихся сексом. Но это всё равно было неловко и стыдно, поэтому Алекс отвернулся, стараясь не встречаться с тяжёлым немигающим взглядом Мэтта.
Движения внутри отзывались чем-то странным и даже не очень приятным. Алекс просто чувствовал что-то инородное в месте, где по идее ничего быть не должно, чувствовал горячую ладонь, теперь державшую его под коленкой, но возбуждение чуть улеглось. В прошлый раз Мэтт был пьяный, и Алекс надеялся, что утром он даже не вспомнит того, что произошло. А теперь Алекс знал, что ему предстоит каждый день видеть Мэтта и знать, что он тоже всё прекрасно помнит. А ещё ему предстояло смотреть на его пальцы и каждый раз при этом припоминать, где они побывали.
Мэтт заметил, к счастью, что энтузиазма у Алекса поубавилось, провернул пальцы, вызывая тихий вскрик, и нарочно проехался ими по простате. Алекса передёрнуло. Раз за разом массируя одно и то же чувствительное место, Мэтт вскоре убедился, что его действия возымели результат: мальчик снова смотрел расфокусированно, бессмысленно, но вместе с тем так жалобно и умоляюще, что было ясно — долго он не продержится.
Продолжая массировать простату, Мэтт отпустил алексову ногу, сразу безвольно опустившуюся, а сам наклонился и лизнул мокрую от смазки головку. Алекс, сейчас стимулируемый в двух самых чувствительных местах одновременно, не продержался и минуты. Подвывая и до хруста прогибаясь в пояснице, он кончил снова. Мэтт, уткнувшись лицом ему в живот, не спешил вытаскивать пальцы, вокруг которых всё ещё конвульсивно сокращались мышцы.
Судя по виду, Алекс утратил последние силы, и было бессмысленно просить его держаться в одной позе хотя бы пять минут. Он лежал, безвольно раскинув руки и ноги, мокрый, встрёпанный и совершенно ничего не соображающий. Мэтт только хмыкнул, приподнял его и помог перевернуться на живот, сразу подкладывая под бёдра подушку. Алекс сообразительно прогнулся в пояснице, подставляясь, и это было последним, на что у него хватило сил. Правда, Мэтт ничего особо от него и не требовал — ему как раз льстило, что Алекс чуть ли не в обморок падает от одних его прикосновений. Окинув взглядом новую развязную позу, он зацепился взглядом за трогательные ямочки на пояснице и, наконец, склонился к ним, как давно хотел. Он не был уверен, что вспомнил о них в тот первый пьяный раз, и теперь с неожиданным для себя благоговением прильнул к ним губами, отчего Алекс слабо вздрогнул.
После, натянув резинку и проталкиваясь внутрь, Мэтт бережно придерживал его за бедро, а потом навалился со спины, прижимаясь щекой к горячей коже, чувствуя, как вздымаются от его движений лопатки, остренькие и худые. Казалось, ещё чуть-чуть, и кожа под ними и вовсе лопнет, не выдержав напора.
Это было так трогательно и так подчёркивало возраст Алекса, что Мэтт наравне с похотью и возбуждением почувствовал нежность. Всё-таки Алекс был его мальчиком, его сынишкой, знакомым и успевшим стать родным, и ебать его так же безэмоционально, как одноразовых давалок, не получалось. Потому что Алекс не был одноразовым, Алекс не был незнакомцем. Похоть удивительным образом смешивалась с той теплотой и отеческой любовью, которая никуда не исчезала, а ещё она болезненно переплеталась с утихающей ненавистью, и это тоже придавало остроты.
Алекс был тёплый, влажный, весь состоящий из таких вот нелепых подростковых угловатостей: косточек, ямочек, впадинок и выпуклостей, и невозможно было не задохнуться от нахлынувшей внезапно нежности. Это было очень кстати, потому что Мэтт, вообще-то, опасался, что Алекс просечёт его равнодушие, почувствует наигранность. Но теперь, когда ни равнодушия, ни наигранности не было, бояться было нечего. Мэтт запустил пальцы в волосы Алекса и чуть потянул назад — осторожно, чтобы не причинить боли — и тот послушно запрокинул голову.
— Какой же ты сладкий, — на грани слышимости прошептал Мэтт, продолжая размеренно толкаться в горячее скользкое нутро, теперь послушно расступающееся и принимающее его без сопротивления. — Такой сладкий, узкий… блядь, как же с тобой хорошо… Алекс… м-м-м… я люблю тебя.
Это не было неправдой. Мэтт правда любил его — как и раньше, как и месяц, и два назад — и эта ласковая отцовская любовь сейчас так тесно смешалась с возбуждением, страстью, так остро в неё вплелись нотки физического удовольствия, что сказанное было чистейшей правдой. Сейчас Алекс был для Мэтта центром вселенной, каждая его клеточка, а не только тугая задница. Каждый взмокший от пота волос на голове, острые локти и мягкие ступни, вздымающиеся, как у зверька при броске лопатки, эти блядские ямочки на пояснице, его тонкая шея, его жалкие мяукающие стоны. Всё это было дорого, ценно, важно, всё это было его, Мэтта, сокровищем.
Алекс кончил первым, безмолвно содрогаясь и пачкая подушку, а потом окончательно обмяк. Мэтт всё ещё двигался в нём, уткнувшись лбом как раз между лопаток, которые теперь были почти не видны, а Алекс уже чувствовал, что сознание уплывает от него. Он всё ещё ощущал приятные движения внутри, липкую влажность между животом и подушкой, тёплую грудь Мэтта, прижимавшуюся к его спине, но это было как сквозь туман, сквозь мутную плёнку. Ему только очень хотелось спать. И чтобы Мэтт обнимал его, чтобы ещё раз сказал, что любит.
Но Мэтт не привык обходиться одним разом за ночь. Он только-только кончил, но возбуждение никуда не ушло, и он вышел и отстранился, чтобы перевернуть Алекса на спину. Тот был послушный и мягкий, как безвольная кукла, и взгляд у него был совершенно бессмысленный и тупой. Мэтт наскоро поменял резинку, бросив старую на пол, и улёгся на Алекса сверху, сразу проникая внутрь.
Ему очень хотелось бы снять презерватив и почувствовать Алекса по настоящему, целиком и полностью, как это было в их первый раз. Он помнил прикосновение шелковистых стенок, влажных, скользких, но теперь такая неосторожность была недопустима: ведь всего несколько дней назад он подцепил какого-то сомнительного мужика и, хоть с ним он, разумеется, соблюдал осторожность, лучше было перестраховаться. Мэтт даже думать не хотел о том, что будет, если Алекс, его сладкая невинная овечка, случайно заразится какой-нибудь дрянью.
Мэтт прекрасно понимал, что с Алексом он попал надолго и серьёзно, но в этом был и несомненный плюс: он в ближайшие же дни проверится на наличие заболеваний и, убедившись, что у него самого ничего нет, будет трахать Алекса без резинки.
Эта мысль изрядно подстегнула его, и он, отстранившись, посмотрел Алексу в глаза. Теперь его взгляд не был бессмысленным и обдолбанным, как считанные минуты назад. Алекс смотрел на него с такой любовью, с такой нежностью, так преданно, что Мэтт на секунду забыл, как дышать, а потом склонился и поцеловал опухшие, болезненно алые губы. Поцеловал нежно, долго, влажно, и Алекс тихо постанывал ему в рот, не имея сил даже обнять.
