— Именно. Тебе вот кажется, что ты любишь меня. Хорошо, окей, я верю, что ты в это веришь. Но ты плохо меня знаешь. Мы с тобой знакомы-то чуть больше трёх месяцев, а для любви этого мало. Ты видишь то, что на поверхности. Даже те недостатки, которые ты во мне наверняка видишь, это не всё. Так как ты можешь утверждать, что сможешь терпеть меня всю жизнь?

— Я и так буду тебя терпеть, — заметил Алекс. — Я твой сын.

— Ой, ладно тебе, — Мэтт раздражённо поморщился. — Тебе шестнадцать, и ты мальчишка. Влюбишься, женишься, поселишься отдельно — вот и всё твоё «буду терпеть». Будем видеться с тобой по выходным, я буду нянчить твоих детей, доживая свою грёбаную жизнь в одиночестве. Вот и всё, Алекс. Вот и всё.

В его голосе прозвучало куда больше боли, пожалуй, чем он хотел бы. Алекс уловил это и сразу понял.

— Ты ведь боишься, да? Ты боишься остаться один. Боишься, что даже я тебя оставлю, что ты и мне ты станешь не нужен.

Мэтт задумался на несколько секунд и решил быть откровенным.

— Да. У меня есть ты, моя мать и моя сестра. Матери шестьдесят, и пятнадцать-двадцать лет — это максимум, что ей осталось. Сестра замужем, и у неё двое детей. Ей не до меня. А ты… Пока что ты только мой, и это чертовски приятно. Я знаю, что это, наверное, худшее, что я могу, но я иногда так наслаждаюсь тем, что у тебя нет друзей. Что ты живёшь и любишь только меня. Видишься больше всех только со мной. Что я для тебя и отец, и друг, и брат, кто угодно. Что я…

— Центр моей вселенной? — услужливо закончил Алекс. Разговор выходил такой откровенный, что он прямо-таки услышал конец мэттовой фразы.

— Да. Мне приятно быть для тебя всем.

— И при этом ты так боишься моей любви. Ты боишься стать для меня тем последним, чем ещё не являешься.

— Боюсь, пожалуй.

— Может, тебе стоит попробовать не бояться?

— Может, тебе стоит попробовать не ебать мне мозги? — вскинулся Мэтт. — Ты чего добиваешься? Чего ты хочешь от меня? Верности на всю жизнь? Вот это вряд ли, детка, извини. Одноразового траха? Этого не будет, Алекс, потому что это действительно всё испортит. Напрочь. Навсегда.

— Да ничего я от тебя не хочу, — Алекс поник. — Мне просто тебя жалко.

— Меня? — переспросил Мэтт. — Тебе жалко меня?

— Ты очень одинокий. То есть, я-то ещё более одинокий, чем ты, но ты боишься, что рано или поздно даже я обзаведусь семьёй, друзьями, и ты станешь ненужным мне. Но так никогда не будет, Мэтт. Я люблю тебя. Я знаю, что ты не веришь в любовь, но она есть. Просто тебе, наверное, не приходилось её испытывать. Я понимаю, что, наверное, плохо знаю тебя, но я готов принять всё. Все твои недостатки, твой характер, твои привычки. И не только готов принять, я заранее принимаю всё, что ты можешь мне дать. Даже если это будет отеческая любовь и дружба — и на том спасибо. Мне кажется, что я любил бы тебя, даже если бы знал, что ты убийца. И я бы мог всё тебе простить, что бы ты ни сделал. Может, это плохо, но я так чувствую. Да, я ещё мало тебя знаю и, может, идеализирую, но я готов узнать о тебе больше. То, что ты позволишь мне узнать. Потому что я люблю тебя и принимаю любым.

— Смелое заявление, — ответил Мэтт, стараясь не показать, насколько его тронули слова Алекса. — Слушая тебя, я на долю секунды поверил, что это и правда любовь. Но — извини — я всё ещё в неё не верю.

— Напрасно. Потому что она есть. А ты пытаешься быть материалистом только потому, что как раз боишься, что тебя никто не полюбит.

— Дохуя умный, а? — Мэтт глянул на Алекса косо и неодобрительно. — Что ты мне в душу лезешь?

— Мне казалось, что ты остался дома, чтобы поговорить со мной. Вот я и говорю.

— Нихуя подобного, ты препарируешь. Меня, мои эмоции и страхи. И мне это не нравится. Лучше обрати свою проницательность на себя.

— И что же я должен там увидеть? — поинтересовался Алекс, садясь поудобнее, так, чтобы смотреть на Мэтта, когда он будет говорить.

— Глупого мальчишку, который влюбился в первого, кто попался ему под руку. Мальчишку, который называет любовью свои желания. Ты говоришь, что это любовь, но даже не можешь объяснить толком, что такое эта твоя любовь. А я скажу тебе, что. Гормоны и распущенность. Ты со мной познакомиться не успел, а уже складно поёшь про высокие чувства. Посмотрим, кому будешь петь уже в сентябре.

— Я «препарировал» твои чувства, потому что мне было правда жаль тебя. Потому что мне хотелось помочь тебе. А ты — чтобы меня обидеть и задеть побольнее.

— Вот поэтому я и сказал, что ты меня не знаешь, — отрезал Мэтт. — А раз не знаешь, то и любить не можешь.

— Могу, — упрямо ответил Алекс. — Могу. Верить или не верить — твоё дело. Я же сказал, я не жду от тебя взаимности. Я от тебя вообще ничего не жду.

— Обиделся? — смягчился Мэтт.

— Ещё бы. Даже если ты в любовь не веришь, то отвечать так, как ты мне сейчас ответил — низко. Я к тебе с душой, а ты меня сапогом.

— Ну прости, прости, — Мэтт совершенно как раньше, по-отечески притянул Алекса к себе и потрепал по волосам. Откровенный разговор, кажется, сбавил напряжение между ними. — Мне не нравится, когда мне лезут в душу, вот и всё. А теперь пойдём поедим, а то ты из меня прямо всю душу вытряс. Идём.

***

На весь оставшийся вечер они всё-таки разбрелись. Столь откровенный разговор, в первые минуты принёсший обманчивое облегчение, обнажил их друг перед другом, и теперь было стыдно даже поднять взгляд. Может, так же стыдно, как если бы они проснулись утром в одной постели после бессонной ночи.

Алекс снова затаился у себя в комнате, наигрывая на гитаре простенькую мелодию, а Мэтт обосновался в кабинете, соврав, что ему всё же надо поработать.

Ничего ему было не надо. Просто в кабинете был бар, встроенный в один из громоздких чёрных шкафов. Бар был и в гостиной, но пить там не хотелось. Окончательно падать лицом в грязь, признавать своё поражение — вот что бы это значило. Разве Алекс бы не понял, что он надирается с горя? А может, он и так знает. Догадливая маленькая зараза. С удивительно умными глазами взрослого человека. С глубокими карими глазами в обрамлении мягких длинных ресниц.

Мэтт плюнул со злости и налил себе ещё виски. Мысли туманились и расплывались, голова приятно кружилась, и на душе становилось легко-легко, будто тяжёлый груз упал с плеч. Мэтт уже не следил за тем, сколько раз доливает в бокал. Было плевать. Всё равно, что завтра с самого утра надо будет на работу, всё равно. Напиться было надо, «необходимо нужно». Ужас, какая нелепая фраза. Кто так писал? Гоголь или Чехов? Мэтт не помнил. Читал когда-то в детстве, когда мать ещё пыталась учить его русскому. Но это словосочетание врезалось в память, он сам не знал, почему. Он помнил, что в современном русском «необходимо» и «нужно» — синонимы, и употреблять их вместе было бы тавтологией. «Необходимо нужно». Он даже не помнил, кто это написал. Но зачем-то громко произнёс по-русски:

— Необходимо нужно.

Нужно что? — спросил он сам себя, но ответа не нашёл. Так что же ему, чёрт возьми, нужно? Чтобы кто-то его любил? Нуждался в нём? Видел в нём смысл своей жизни? Не об этом ли он говорил с Экси в мае, не на одиночество ли жаловался? С появлением Алекса одиночество отступило, но, как оказалось, ненадолго. Он вскоре понял, что Алекс ведь и правда вырастет, куда-то исчезнет, будет жить отдельно и звонить ему по праздникам. Алекс станет ему чужим. Опять.

Пожалуй, привязать его к себе, сделать своим любовником, было бы выходом. Он ведь так возвышенно говорил о любви в гостиной. Чуть не плакал. Стоит намекнуть ему, стоит сказать слово — и на ближайшие несколько лет Мэтт получит гарантию. Гарантию его присутствия.

А что потом?

Время потечёт быстро. Мэтт старше Алекса… на сколько там? Кажется, на тринадцать лет. Через пять лет Алексу будет двадцать один. А Мэтту — тридцать пять. Мужчина среднего возраста. А ведь Алексу будет хотеться чего-то другого. Кого-то молодого, близкого ему по духу. Может, девчонку, в конце концов. И тогда, когда Мэтт привяжется к нему, расставание будет ещё больнее. И унизительнее. Лучше быть отцом, от которого сын закономерно ушёл в собственную жизнь, чем стареющим папиком, от которого молодой любовник убежал к ровеснику.