— Да, конечно, детка. Я дома, — Маргарет всегда была ему рада. Можно было вот так позвонить и сказать «я приеду», и она ждала с горячим чаем и свежайшей домашней выпечкой.

Алекс собрался быстро — накинул джинсы, толстовку, сунул ноги в кеды на колёсиках, попрощался с Максом и, заперев дверь, сел в жёлтую машину такси. Уже там, на заднем сидении, он достал из кармана телефон и отправил Мэтту смску:

«Я у бабушки. Если сможешь, забери меня вечером, если нет — переночую там и вернусь завтра утром»

Алекс очень надеялся, что Мэтт поленится его забирать: в нём так смешивалось желание и нежелание видеться с ним, что ночёвка у Маргарет казалась спасением.

Домик Маргарет, маленький и уютный, Алекс посещал довольно редко — чаще всего она ездила к ним, а не наоборот. Но тем приятнее было приезжать к ней. Её дом был оформлен в довольно старом стиле — деревянные рамы на окнах, мебель, которая была старше Алекса (а может, даже старше Мэтта), простенькие занавески и мягкие диваны, статуэтки на полках, кресла и стулья с резными ножками. Мэтт неоднократно предлагал ей оплатить ремонт, но она упиралась: дом был дорог ей именно в таком виде. И Алексу тоже так нравилось. Он чувствовал, что здесь время застыло или даже повернуло вспять. Так бывает в местах, где живут одинокие старушки, чьи дети давно выросли и съехали. Маргарет не могла пожаловаться на то, что её бросили, как раз наоборот, Мэтт и Экси виделись с ней несколько раз в неделю, звали к себе, и она бывала с ними так часто, как хотела. Отдельный, свой собственный дом был скорее плюсом: когда она уставала от шумных маленьких дочерей Экси, от язвительного Мэтта, вообще от чьего-то общества, она могла уехать к себе и провести пару вечеров наедине с собой, отдохнуть, посмотреть кино по своему вкусу, повязать в своё удовольствие.

Но при этом двери её дома всегда были распахнуты для детей и внуков. Бывало такое, что муж Экси оставался ночевать у неё: он работал неподалёку, и иногда задерживался так, что ехать домой не было сил. Маргарет любила его, и он совершенно не чувствовал себя с ней неуютно. Она поила его крепким кофе, говорила с ним, а утром провожала на работу сытным завтраком. А уж Алексу, которого она сразу же причислила к своим внукам (смирившись с тем, что он зовёт её бабушкой), она и подавно была рада.

А ещё она прекрасно умела разбираться в человеческих чувствах. Голос Алекса во время звонка насторожил и обеспокоил её — она поняла, что мальчик едет к ней не просто так.

Поэтому когда он позвонил в дверь, на кухонном столе уже грудой лежали в тарелке куски яблочной шарлотки, рядом стояло большое блюдо со свежими горячими вафлями, политыми сиропом, а в кофе-машине готовился настоящий горячий шоколад. Маргарет была уверена, что все душевные драмы и сильные переживания надо лечить вкусностями, и была права. С её собственными детьми это всегда помогало, особенно когда они были маленькие.

Да и Алекс, ещё из коридора учуяв букет ароматов, прямо засиял. И Маргарет, и её уютный дом обладали удивительной способностью поднимать настроение, на какой бы отметке ниже нуля оно ни находилось. Да и Бинки, бабушкин тибетский терьерчик, радостно круживший вокруг, повизгивая и виляя кудлатым хвостом, оказывал нужное воздействие — присев рядом с ним на корточки и зарывшись руками в его мягкую шерсть, Алекс почувствовал, как вся усталость, боль и безысходность утекают сквозь пальцы.

— Проходи, детка, — Маргарет обняла Алекса за плечи, когда он поднялся с корточек, и повела на кухню.

Она заставила его надеть тапки, но это, пожалуй, было не обязательно — пол у неё был чист, а Алекс любил ходить босиком. Поэтому, сев за деревянный овальный стол у окошка, он сразу скинул тапки.

Ему было немного непривычно в такой крохотной кухоньке. В приюте кухни он вообще не видел, но столовая была большая, и в ней стояло много столов и столиков, так что все ребята могли есть в одну смену. У Мэтта кухня была оформлена по последнему слову хай-тека, а значит, была просторна и не пестрила деталями. Прямые линии, строгость и непритязательность.

У Маргарет же одних керамических горшков и горшочков на полках было штук двадцать. Хоть и маленькая, кухня имела два окна — старинных, деревянных, не имеющих никаких занавесок. Около одного окна стоял обеденный стол, за которым Алекс и сидел, около второго стояли вплотную друг к другу две кухонные тумбы с ящичками. На тумбах теснились тостер, микроволновка, кофе-машина и довольно большая кадка с каким-то растением, а над ними, справа от окна, уходя за холодильник, были прикреплены бесчисленные полочки с тарелками, блюдцами, чашками и стаканами. У Мэтта на кухне все шкафы были закрытые, и посуды видно не было. У Маргарет, хоть приборы и стояли на виду, ощущения бардака не появлялось. Даже прикреплённая к холодильнику магнитная полка, заставленная специями, даже подвешенная над вторым окном связка чеснока — всё не просто не создавало впечатления беспорядка, а наоборот, придавало какой-то уют. На этой самой кухоньке маленькие Мэтт и Экси завтракали перед школой.

От этой мысли, кстати, у Алекса почему-то потеплело на душе. Он, хоть и побаивался теперь бывать рядом с Мэттом, даже побаивался думать о нём, вдруг ощутил странное спокойствие и умиротворение.

Ведь он попал в то место, где этот красивый, умный, успешный мужчина становился собой. В то место, где он был младенцем, ребёнком, подростком, в той кухне, где, может быть, делал допоздна уроки. В той самой кухне, где он ругался с Маргарет, когда она продала его мотоцикл. Ему было семнадцать, и отец подарил ему байк на день рождения, хоть Маргарет и была против. Мэтт на второй же неделе разбился и сломал два ребра, а когда его выписали из больницы, узнал, что мать уже продала мотоцикл. Вскоре они, разумеется, помирились, и инцидент был забыт.

Алексу на этой кухне припоминались почему-то именно такие уютные, смешные и весёлые истории, которые он слышал и от Мэтта, и от Экси, и от самой Маргарет.

Стоящие на столе тарелки со сладостями оказались только половиной того, что наготовила Маргарет к приезду своего любимого птенчика. Из холодильника появились шоколадно-банановый торт, фруктовый салат и блюдо, которое Маргарет назвала странным русским словом «драники». Алекс с ужасом оглядывал всё это изобилие и прикидывал, как бы ему не умереть от такого количества сладкого.

— Ты думаешь, я худой? — спросил он, ещё раз оглядывая ломящийся стол.

— Нет, но ты грустный. А от грусти лучшее средство — сладости. Уж ты мне поверь.

Поверить, почему-то, очень захотелось, и Алекс без лишних слов принялся уминать вперемежку вафли, торт, «драники», оказавшиеся солёными, запивая всё это горячим шоколадом. Через десять минут некультурного жранья руками он откинулся на спинку стула и почувствовал, что ему в самом деле лучше. Он уже понял, что разговора с проницательной Маргарет не избежать, и пытался сообразить, что лучше — наврать, или сказать правду.

Нет, нет, сказать правду — это какое-то безумие, что угодно, только не это. Как можно сказать пожилой женщине, что ты, ребёнок, которому и семнадцати-то нет, влюблён в её взрослого сына? Если её не хватит удар, это уже будет хорошо. Алекс даже боялся себе представить, как Маргарет может отреагировать. Упадёт в обморок? Накричит на него? Строго отчитает и велит забыть подобные глупости? Будет пугать грехами, адскими сковородками или уголовной ответственностью? Да что угодно, но по голове она точно не погладит. Поэтому на вопрос «Что у тебя стряслось?» Алекс скривился и соврал:

— Почему-то в последние дни вспоминаю родителей. Снятся, хотя я их почти не помню, только по старой фотографии. Какие-то размытые лица, и я не узнаю их во сне, но потом просыпаюсь и понимаю, что это были они. Точно такие, как на фотографии.

Маргарет упёрла руки в бока и прищурилась.

— Ага. Два месяца ты, значит, жил себе спокойненько, радовался, а теперь вдруг родителей вспомнил. И голос у тебя от этого вдруг стал такой, будто тебя пора вперёд ногами выносить. Верю-верю, рассказывай.