Благо, он часто пропадал целыми днями, добывая пищу и прочёсывая местность, чтобы убедиться, что его драгоценному уману ничто не угрожает. Микки, тяжело переносивший беременность инопланетным ребёнком, много времени проводил в комнате, и по большей части альфы были предоставлены сами себе, однако если уж Микки появлялся «на люди», он считал своей святой обязанностью занимать гостей разговором. Чаще всего говорили они в кают-компании, где вентиляция поддерживала температуру, подходящую для людей, но бывало, что выбирались в джунгли. Аайнар об этом не знал и, наверное, снёс бы головы обоим альфам за подобный произвол, но Микки ничего не боялся в обществе земляков. Тем более, и уходили-то они недалеко: джунгли начинались прямо «за порогом», и достаточно было отойти на пятьдесят метров от космолёта, чтобы оказаться в почти непроходимой чаще. Микки натягивал на себя смешной комбинезон, который умудрился перешить себе из яутского, большую шляпу, сделанную из той же ткани, и Джош с Калебом вели его под руки, чтобы он не упал, а порой и несли на руках. Ему находили пенёк или поваленное дерево, и он усаживался на него, своей непринуждённой позой и болтовнёй моментально перенося их с планеты где-то в далёком космосе на пикник в окрестностях Колорадо.
Он вообще был ужасный болтунишка, хохотун и весельчак, и когда он появлялся в кают-компании, сонный и неловкий, лица Джоша и Калеба светлели, хотя Калеб до сих пор чувствовал обиду и неприязнь к нему, его добровольным отношениям с яутжей и его добровольному изгнанию.
Часами разговаривая с Микки на диванах в кают-компании или на поляне в дебрях джунглей, болтая с ним обо всём на свете, они не удивлялись, как мальцу удалось захомутать даже грозного яута. Он при желании мог бы захомутать кого угодно.
Он не был на Земле около девяти месяцев и ужасно скучал по семье и друзьям, так что Джош частенько рассказывал ему о своей старой жизни. Микки было интересно всё: какой у него был дом, какие росли цветы в саду, как звали его кота, кто работал с ним на кафедре в университете, как учились студенты. Микки замучил Джоша расспросами, и к концу первой недели пребывания альф на корабле знал по именам всех лучших студентов, примерно мог описать их внешность и сказать, кто из них собирается идти в науку. Джош шутил, что с такой базой знаний он мог бы преподавать на кафедре.
С Калебом Микки тоже разговаривал, но меньше: Калеб часто бывал мрачен и пугал его своим угрюмым лицом. Джоша омега воспринимал как собственного доброго дедушку, а вот Калеб, слишком зрелый, чтобы принимать его за брата, и слишком молодой, чтобы любить его как отца, был каким-то чуждым. Микки поймал себя на мысли, что боится его куда больше, чем Аайнара в первые дни их знакомства. Аайнар-то сразу повёлся на его омежье обаяние, а уж когда просёк, что Микки в некотором смысле земной матриарх, так и вовсе стал чуть ли не кланяться ему, когда приходил принести еды. Это было забавно: он вёз его на съедение ксеноморфу, но звал на «вы» и спрашивал, чем ещё обеспечить его удобство. Микки, сначала чуть ли не день пролежавший в обмороке и от вида своего сопровождающего, и от перспективы умереть от проломленной грудной клетки, быстро понял, что он тут, хоть и пленник, но уважаемый и ценный, и начал вить из яутжа верёвки. В итоге они вдвоём оказались на пустынной планете и ждали прибавления.
А вот Калеб, кажется, на обаяние не вёлся. Он сидел сычом, хмурил брови, и разговорить его было достаточно сложно. Микки чувствовал его враждебность, стеснялся его и искренне старался быть приветливым и с ним, но ничего не выходило: даже в те редкие моменты, когда Калеб вступал в диалог, он говорил коротко, сухо и не то чтобы грубо, но и не слишком дружелюбно. Микки был умный мальчик, он прекрасно понимал причины, по которым он мог вызывать подспудную неприязнь у обоих своих земляков, но скрыть свою беременность он никак не мог, и оставалось только постепенно и медленно приручать Калеба.
Микки понятия не имел, что его обаяние давно сделало своё дело, и Калеб оказался приручён даже более, чем необходимо.
Сидя в одиночке с Джошем, он впервые задумался о том, что ему уже тридцать четыре, а семьи у него нет. Он впервые задумался о своём одиночестве и неприкаянности и пообещал себе, что непременно женится, если сумеет вернуться на Землю. А когда его взору предстал Микки, тёплый, сонный, доверчиво лежащий в руках приручённого им чудовища, у Калеба что-то внутри оборвалось. То ли дело было в том, что Микки был единственным омегой среди троих альф (если к альфам можно отнести Аайнара), то ли дело было в его невероятном обаянии, то ли в его хорошенькой мордашке, но Калеб почему-то решил, что именно этот омега ему и подходит, только Микки и никто другой.
Да и потом, проводя с ним время, ведя его под руку, сияющего, приветливого, плетущего себе венки из крупных ароматных тропических цветов, Калеб готов был выть от захлёстывающей его безнадёжности. Микки не был невероятным красавцем, в лице его присутствовала некая неправильность, но это только придавало ему прелести и обаяния. Эта неправильность скрадывалась сияющим взглядом, очаровательным вздёрнутым носиком, веснушками, непослушными локонами. Сам Микки, кажется, прекрасно знал, насколько он хорош, но его нельзя было упрекнуть в кокетстве: во-первых, он без памяти любил своего ужасного Аайнара, во-вторых, он по-дружески любил и щадил Калеба и Джоша. К сожалению, чтобы заставить Калеба влюбиться в себя до беспамятства, ему не надо было кокетничать, ему достаточно было просто быть самим собой. Калеб иногда чувствовал, что у него слабеют колени, когда видел Микки, выходящего из своей комнаты, тёплого со сна, наверняка очень мягкого, зевающего и потирающего глаза. Его так хотелось пригреть, притянуть к себе на колени и прижать к груди, вдохнуть его пьянящий запах, поцеловать его. Калеб ночами не находил себе места, представляя себе Микки, его сияющие глаза и улыбку.
Но Микки был уже не его. Микки принадлежал этому клыкастому уёбищу и носил его ребёнка, так что рассчитывать Калебу было не на что. И видеть, как Микки порой сторонится его (его, а не яутжа!), как, превозмогая себя, старается быть с ним приветливым, было больно и обидно. Джош, при всей их близости, ничего этого не замечал: Калеб и всегда не отличался особой весёлостью и дружелюбием, так что старик списывал это на неприязнь Калеба к Микки из-за его отношений с яутом, но уж никак не на влюблённость.
Калеб, конечно, ничего ему не говорил. Что было рассусоливать, если всё равно эта любовь была не взаимна и не имела никаких шансов?
Калеб очень долго проявлял чудеса выдержки, и это было довольно просто, когда Микки был один, без яута. Но охотился-то Аайнар не каждый день, и видеть их вместе Калебу было действительно тошно. Больно было видеть, что они даже понимают друг друга без слов — им не требовался переводчик, чтобы разговаривать, больно было видеть, как Аайнар заботливо поправляет на Микки одеяло своими уродливыми когтистыми лапищами.
Один раз Калеб не вытерпел и ушёл. Они разговаривали втроём, точнее, Калеб, как повелось, сидел и молчал, а Микки взапуски болтал с Джошем, когда явился Аайнар. Он прошагал по кают-компании, неся на плече связку диковинно выглядевших птиц, нелепо болтавших головами на длинных шеях, а потом, отнеся добычу в морозильный отсек, вернулся, клацая когтями, и остановился за диваном, на котором сидел Микки, опираясь ладонями на спинку. Микки, не переставая говорить, машинально поднял руку и погладил яута по месту под подбородком, там, где кончались защитные кольца. Калеба аж передёрнуло, он резко встал и пулей вылетел из отсека. Если бы здесь была дверь на петлях, он бы от души ею хлопнул, но, к сожалению, двери разъезжались сами.
Яут запрокинул голову и засмеялся, и Микки шлёпнул его по бедру тыльной стороной ладони.
— Перестань. Извините, — сказал он, поворачиваясь к Джошу, — я машинально, я не хотел. Я… я всё понимаю, вам неприятно, и я…
— Ладно вам, Микки, ладно, — Джош, у которого борода доросла до стадии «путешественник», ободряюще улыбнулся мальчику, к которому, как и к Калебу, чувствовал отцовскую теплоту.
