Из кабинета была видна вся анфилада комнат, потому что все двери были на одной линии. Разные оттенки ковров на полу, драпировок на дверях, мелькавшие кое-где уголки фарфора и бронзы…

– Не правда ли это очень красиво? – спросил Сергей Петрович.

– Вы находите, что это красиво? – раздался за спиной Воронина голос Арсения Кондратьевича.

Старик прошёл в кабинет неожиданно, через комнаты Виссариона.

– Да, мне кажется, что это красивый фон для портрета.

– А мы с вами примем это к сведению, Кирилл Данилович.

– Что ж… можно, – согласился художник.

– Есть у меня альбомчик автографов, – сказал Воронину Арсений Кондратьевич, – не угодно ли взглянуть?..

Старик присел на кресло к письменному столу, отомкнул и выдвинул ящик, достал альбом и стал перелистывать. Страницы из дорогого бристоля, с золотым обрезом были украшены виньетками и на каждой странице был напечатан стишок; Арсений Кондратьевич один стишок прочёл так трогательно, что, казалось, брызнет слеза из глаз старика:

«И через много лет, взглянув на надпись эту,

Уплатишь дань мечтой своей поэту…

И разговор наш, друг мой, вспомнишь ты,

Надежды наши, лучшие мечты»…

«Плохие чьи-то стихи, – подумал Сергей Петрович, – и ничего в них трогательного нет… экий сентиментальный старик»…

– Здесь у меня есть автографы…

Арсений Кондратьевич назвал ряд знаменитых певцов, музыкантов, несколько известных художников из «Общества внешности», несколько известных актёров.

– Есть у меня здесь и автографы простых смертных, которые почему-либо симпатичны мне… Просил бы и вас, Сергей Петрович, написать что-нибудь…

– Очень, очень благодарен… за честь… но какой же интерес может представлять мой автограф?.. Я просто маленький человек… ничем не замечательный человек…

– Напрасно скромничаете: вы личность незаурядная, Сергей Петрович… К вам благосклонно относятся знаменитые художники… Мне будет приятно, если останется у меня след вашего посещения.

Сергей Петрович должен был написать в альбом старика Дарина своё имя, отчество и фамилию, а так же год, месяц и число.

В кабинет пришла барышня, старик сейчас же взял её за руку, и они стояли рядом, пока писал Сергей Петрович.

В зале послышались быстрые энергичные шаги.

– Виссарион идёт, – сказал старик.

Сергей Петрович увидел джентльмена, красивого на первый взгляд брюнета; его короткие, блестящие, напомаженные волосы были тщательно расчёсаны на косой пробор, бородка острижена клином, усы закручены кверху дугою. Может быть ему было лет тридцать пять, может быть, больше. Он немножко начал полнеть.

Прежде всего Виссарион подошёл к барышне. Она подставила ему лобик. Он медленно приблизил губы к её лбу и поцеловал с такой осторожностью, как будто не кожею был покрыт лобик барышни, а тончайшей тканью из паутины, и он очень боялся, как бы не попортить эту ткань прикосновением губ.

Затем Виссарион поцеловался с отцом и пожал руку Грошеву.

– Мой старый знакомый петербуржец, – представил Сергея Петровича Грошев.

Виссарион пожал руку Воронину.

– Вот потеха! – сказал Виссарион, – представьте, господа: еле вырвался!.. Осаждала мою переднюю какая-то дама… «Не уйду, – говорит, – пока не повидаю Виссариона Арсеньевича!» Умоляла швейцара, чтобы он ко мне допустил её, что просьба у ней ко мне… Видите ли, кто-то почему-то с голоду помирает… Спрашивается: почему же именно ко мне лезут с этим?.. Есть же там… разные… комитеты… Какое же мне-то дело?.. Ну, я велел как-нибудь выпроводить… а самому пришлось с чёрного хода удирать… А то ещё у подъезда будет дожидаться… Пожалуй целую драму на улице разыграет, если меня увидит… Вот и пришлось… с чёрного хода…

Художник спросил:

– Не хочешь ли, Виссарион, покажу тебе несколько хорошеньких этюдов разных художников? Привёз вот Сергей Петрович, – лишние для него, – хочет продать… Этюды здесь.

– С удовольствием посмотрю.

– Виссарион, ты будешь с нами обедать? – спросил старик.

– Да.

Арсений Кондратьевич, сопровождаемый барышней, пошёл прогуливаться в зал и другие апартаменты, заполняя безделье своё созерцанием окружавшей роскоши и близостью красивой девушки.

Вытащив свёрток Воронина, из спальни Виссариона в соседнюю, более светлую комнату, Грошев стал показывать этюды один за другим.

Дарин внимательно смотрел на каждый этюд и вблизи, и на расстоянии. Сергей Петрович заметил, что у Виссариона большие некрасивые уши, – почти острые кверху, что придавало его смазливому лицу какой-то свиной характер.

– Ты мне советуешь, Кирилл, купить всё это?

– Конечно, советую… Видишь, недурные все вещи.

– Какую цену вы за них назначили? – спросил Виссарион.

– Пятьсот рублей.

– Сколько?.. – опять спросил Виссарион, уже насмешливо.

– Пятьсот.

Грошев пожал плечами и отвернулся.

– Я так дорого не могу дать.

– Разве это дорого?.. В таком случае вы сделайте расценку сами.

– Нет уж, – после вашей цены мне неловко свою назначить. Разница получилась бы огромная.

– Ведь я и сам не знаю настоящей цены этим этюдам, – я платил, сколько мог… Очень трудно ценить художественное произведение, которое нравится… Мне казалось, что пятьсот рублей за эти вещи недорого… Пожалуйста, не стесняйтесь сказать, сколько не жаль вам заплатить за эти этюды.

– Извольте, скажу вам: вот этот – двадцать рублей, больше не стоит… Этот, пожалуй, пятьдесят… Эти по двадцати пяти, – следовательно, за все выходит: сто семьдесят рублей.

– И больше вам, Сергей Петрович, никто не даст, – сказал Грошев. – Это – оценка хорошая. Отдавайте…

Воронин растерялся:

– Больше… никто не даст? Ну тогда… возьмите, – всё это возьмите за сто семьдесят рублей.

Виссарион достал кошелёк, вынул оттуда семьдесят рублей золотом и передал Сергею Петровичу. Потом вынул бумажник, выдернул из пачки сторублёвок одну бумажку, быстрым движением пальцев сложил её вдоль так, что вышла длинная полоска, отчего сторублёвка получила вид какого-то пустякового ярлычка, и небрежно подал эту бумажку Сергею Петровичу.

– Покончили? – раздался голос Арсения Кондратьевича. Он уже стоял здесь.

– Покончили, папаша. Возьми себе любую вещь, подарю тебе… Какая тебе нравится?..

– Вот эта…

Старик указал на лучший этюд.

Виссарион поднял этюд с пола и отдал отцу. Старик быстро, как-то жадно схватил эту вещь обеими руками и поспешно ушёл в свои апартаменты.

– Помнишь ты, Виссарион, года три назад была на выставке картина Зимина «Тоска»?..

– Ещё бы… Помню.

– Эту вещь Зимин подарил Сергею Петровичу, а он вынужден теперь продать… Привёз её в Москву…

– Интересно бы посмотреть эту картину, давно её не видал, – сказал Виссарион.

– Она у меня в номере гостиницы.

– Может быть, вы будете любезны привезти к нам? И папаша посмотрит с удовольствием… А, может быть, и в цене сойдёмся…

– Извольте, привезу…

– Вот приезжайте к нам обедать… И папаша будет вас просить… Кстати, картину привезёте… в четыре часа… Хорошо? Я сейчас папаше скажу, что вы у нас обедаете.

И не слушая возражений Воронина об обеде, Виссарион быстро ушёл.

– Кирилл Данилович, я продал этюды за сто семьдесят рублей, – десять процентов, – семнадцать рублей, – извольте получить…

– Верно, – сказал Грошев, взял семнадцать рублей и положил эти деньги в карман жилета.

Виссарион вернулся вместе со стариком, и оба они стали звать Сергея Петровича к обеду.

Воронин поблагодарил за радушие, обещал быть к обеду вместе с картиной, простился и ушёл.

Вернувшись в номер гостиницы, Сергей Петрович написал письмо жене. Между прочим он писал:

«Продал шесть этюдов за сто семьдесят рублей. Сам я уплатил за них больше, – всё это вещи купленные, и совесть меня не мучит, что в нужде они проданы. Но прежде чем решиться продать подаренную мне Зиминым картину, я пришёл ещё к одному решению, от которого не отступлю ни в каком случае. Зимин не продал эту картину потому, что ценил в три тысячи, а давали ему только две. Наверно больше двух тысяч рублей и этот выжига Дарин не даст за эту картину. Но я надеюсь, что Зимин великодушно простит мне продажу его картины при такой нужде и согласится принять от меня только две тысячи рублей в полную уплату за его проданную картину. Даже и двух тысяч сразу, как ты знаешь, не из чего будет отдать Зимину; за погашением долга Кусанову, – не хватит рублей трёхсот с лишним. Эти деньги, наверное, согласится Зимин обождать. Больше я не куплю ни одного мазка, не позволю себе ни малейшей роскоши до тех пор, пока никому не останется долга ни копейки. С нашей 8-й линии мы переедем в Гавань, займём квартирку маленькую, – лишь бы поместиться. Ты поможешь мне, я уверен, моя дорогая, и в остальном сократить наши расходы, насколько только возможно. Я выпрошу себе на службе вечерние работы; каждый свободный час буду работать на мебельщика, и, может быть, ещё для какого-нибудь магазина. И, даст Бог, мы скоро никому не будем должны, и тогда заживём без нужды, не зная страха, что вот-вот нагло ворвётся в твою квартиру какой-нибудь паук, чтобы тянуть из тебя соки, позорить, глумиться над тобой. Страшно подумать: ведь может статься, что Дарин и двух тысяч не даст за картину Зимина, – и придётся уступить дешевле… Тогда я дал себе слово сказать Зимину, что продал его картину за две тысячи рублей, сколько ему и давали, и что столько-то ушло на уплату моих долгов… Отдам ему всё, что останется, а остальную сумму, до двух тысяч, попрошу его подождать. Но тогда уж подольше затянется и уплата остальной суммы Зимину, и остальных долгов и наше дальнейшее житьё, полное лишений… Боже, если б я мог предположить, что моё понимание художественных произведений, моя страсть к ним, приведёт семью мою к лишениям надолго… о, как я виноват… Но ты простишь, ведь, меня, родная моя, простишь, любя?..»