Он пересел на кровать.

Дверь мягко отворилась, и около Оператора засуетились солдаты, внося вещи, как он понял, его. Из окна, сквозь чистые стекла, были видны часть гранитной стены и расхаживающий с ружьем часовой.

– Извольте снять одежду, – произнес со снисходительной улыбкой смотритель.

Его маленькие глазки смотрели на Оператора почти с состраданием.

Оператор снял и отдал странный для него черный плащ, шляпу с широкими полями и полувоенный сюртук. Получил тюремную серую робу, серую же шинель и маленькую круглую шапочку. Сел на кровать и опять задумался: «Что же произошло?». Он просидел так довольно долго в полутемной камере, потеряв счет часам и минутам. Подумал как о чем-то отвлеченном, что праздность в одиночном заключении – подобна смерти, как, впрочем, и везде на свете. Эта мысль отвлекла его и повела раздумья в другом направлении. Бездеятельность телесная ведет постепенно, но неуклонно, к телесной смерти. Праздность духовная, или, вернее, постоянное перебирание в уме одних и тех же мыслей, запас которых невелик даже у наиболее образованных людей, приводит еще скорее к ужасному концу – к смерти духовной, к сумасшествию. А спастись от этого постоянного духовного пережевывания, а также и от желаний собственного молодого тела, жаждущего движения, жизни, наслаждений, можно только одним лекарством – работой.

Оператор поднатужился, извлекая на свет божий все свои знания о тюремной жизни. Вспомнил. Были такие люди, которые в течение нескольких лет голодали, а из тюремного хлеба лепили с поразительным терпением различные вещи, иногда чудеса искусства. Были те, что спали на досках, а из соломы, вынутой из матраца, создавали еще более чудесные изделия, даже окрашивали их собственной кровью, придумывали и выделывали из ничего непонятные инструменты. Еще вспомнил, что были узники, которые в казематах самых страшных тюрем изготовляли все, вплоть до химических препаратов.

– К сожалению, я не такой, потому что пресловутое политехническое образование вкупе с интеллигентным воспитанием отучило меня от самой мысли, что я обладаю парой здоровых рук, – вслух произнес он и, встав с койки, подошел к окну.

Он глядел в окно и думал о том, что бы это могло значить.

Если бы его душа переселилась в другое тело, он бы ощущал себя этим телом, а он ощущал себя Оператором и ни кем другим. Если бы ушел в астрал и вернулся, потеряв ориентацию и откатившись на сотни лет назад, то и здесь бы не контролировал ситуацию, как посторонний наблюдатель. Он бывал во многих местах и много чего видел. Ходил дорогами древних мистерий, бывал в храмах Изиды и на закрытых инициациях, фотографировал жрецов друидов и шаманов вуду, однако того, что происходило сейчас, понять не мог. Может, он приобщился к чужой смерти? О «загробной жизни» в награду он что-то слышал.

Впрочем, он очень хорошо знал, что при подобных обстоятельствах последняя мысль доводит только до галлюцинаций, а затем до идиотизма и до смерти.

– Что, вы не голодны? – вопрос, разорвавший тишину как взрыв гранаты, был по сути идиотским. Однако Оператор отметил, что такой вопрос является чем-то вроде кабалистической формулы для людей недалеких, но обладающих правом тебя накормить.

Он вспомнил, что точно так же спрашивали его в захудалом ресторане в далекой провинции. А еще очень похоже интересовались у него в заброшенной гостинице в Закопано, на местном горнолыжном курорте, только по-польски, а не по-русски, и в еще более элегантной форме:

– Что, здесь не голодно? – так спрашивали там.

Тогда он отвечал:

– Нет! – предпочитая питаться в ресторане у подножья трассы. Тогда, но не сейчас.

– Голоден! – коротко ответил он. Оператор обладал повышенным чувством выживаемости.

Рука в зеленом форменном рукаве подала в оконце обед: суп, мясо и овощи. Взяв миски, Оператор расставил их на столе.

– Барин! – рука протянула в окошко оловянный чайник с кипятком. Он взял его, застыл, ожидая кружку.

– Ты, сынок, заснул что ли? Взял чайник, так наливай! – ехидный голос заставил его очнуться от надоедливых видений.

Оператор стоял у порога кухни с чайником в руках. Вся компания расположилась вокруг огромного старого стола, на котором стояли стеклянные стаканы в подстаканниках, еще времен Великого кормчего, вперемешку с алюминиевыми кружками.

– Так мы чаю-то дождемся? – другой старик хитро смотрел на него с конца стола, – а то, как народовольцы, будем сейчас чайный бунт устраивать.

Словно очнувшись, Оператор начал споро разливать кипяток в кружки и стаканы.

– Что за бунт? Расскажите деды! – быстро пришел в себя он.

– Чаек здесь был роскошью, – охотно начал ветхий дед. – Самых первых дней так повелось. Еще Иоанн Антонович чаю вдосталь не пивал, не говоря уж о декабристах и всяких там повстанцах и разночинцах, – он колол кусковой сахар на маленькие кусочки, звонко лязгая серебряными щипчиками.

– Ловко у него получается, – подумал Редактор.

Действительно, сахарница наполнялась маленькими ровными кусочками, похожими друг на друга как горошины из одного стручка.

– Берите сынки сахарок. Старый сахарок. Такого не делают давно, купецкий, – подвинул сахарницу дед.

– Чай Высоцкий. Сахар Бродский. Бей жидов – спасай Россию, – пошутил второй дед, – И молочко берите. Шварце все рассказывал, что до того как его сюда определили, он страсть как любил пивать по утрам кофий с густыми сливками.

– Это какой Шварце? – отхлебнув чаю, спросил Издатель.

– Это ж тот, который Болеслав Антоний, – ответил ветхий дед.

– Но он тут долго и не засиделся, не зачаевничался, – добавил другой дед.

– Так вы ж хотели про бунт, – напомнил Продюсер.

– Так вот значит, чаек здесь был роскошью, хотя и настоящий китайский, не то, что сейчас фирма «Душистый веник». Однакось на месяц заварочки не хватало. Кончалась гдей-то за неделю до новой выдачи, – дед покряхтел, отхлебнул чаек, глянул хитро, – Вы пейте, пейте, чаек у нас тож китайский, не нонешний. Вот когда разночинцев всяких, бомбистов и царевых убивцев завезли, то чайку им давать престали. Они и взбунтовались.

– Здесь что ли? – переспросил Продюсер.

– Так нет! Они тута не сидели. Они сидели в новой тюрьме, что при входе в цитадель. Тут токмо особо шустрые, а остальные там. Сюда им ходу не было. Не по Сеньке шапка! – неожиданно добавил он.

– Пойду-ка я, пройдусь по двору. Гляну, чего там с солнышком, – Продюсер встал из-за стола и пошел к выходу.

– Ты, сынок, больно по двору-то не мельтеши! – вдогонку ему буркнул дед, что помоложе.

Продюсер вышел на крыльцо, потянулся. Солнце стояло как приклеенное на том же месте, где стояло, когда они взошли на паром. «Странно», – подумал он, – да чем черт не шутит, когда Бог спит». Продюсер, спрыгнув с крыльца, пошел к воротам в башне, выходящим на Ладогу. Краем глаза отметил, железную ржавую клетку с чахлой рябиной и невысокую голубятню. Опять подумал про себя, мол, староват стал, перестал замечать фактуру на натуре. Улыбнулся, сам себя пожурил, что скоро вообще каламбурами говорить начнет.

– Стой барин! Куды побег? – строгий голос за спиной заставил обернуться.

Под голубятней стоял солдат в темно-зеленой форме, в руках он держал ружье с примкнутым штыком.

– Что за черт! – вслух выругался Продюсер, подумав про себя: – Мы сюда массовку и артистов не привозили.

– Вы, барин, чертей не поминайте, а гуляйте, как всегда, во дворике. Нечего перед глазами мельтешить. Стрельну невзначай, – спокойно произнес солдатик.

– «А ружья у них кирпичом не чистють», – неожиданно вспомнил мультяшного Левшу Продюсер, глядя на ружье в руках у солдата, – Ружо-то кирпичом чистишь? – спросил он солдатика.