- Ну и - рожа у тебя, Матвей Савельев, да и у меня! Ох, господи!
Кожемякин, через силу усмехнувшись, сказал:
- Ещё бы те!..
Тогда Никон сел рядом с ним, ударил ладонью по колену и серьёзно заговорил:
- Ну - ладно, будет конфузиться-то: дело - житейское, было и - будет! Болтать не станешь?
- Будь надёжен!
- То-то. Помолчишь - спасибо скажу, распустишь язык - вредить буду.
И, снова оглянув Кожемякина, дружелюбно, тихо добавил:
- Ты бабу не обидишь, - верно?
- Конечно, - сказал Кожемякин, легко вздохнув, - какой я судья людям?
- Ну да! У тебя - совесть есть, я знаю!
Встал и, расправляя плечи, хозяйски крикнул:
- Вылезай, Марья, давай гостям чаю, что ли?
Она вышла румяная, полузакрыв томные глаза и по-девичьи прикрывая лицо локотком, гибкой, кошачьей походкой подошла к смущённому гостю, говоря тихо:
- Ой, стыдобушка какая...
Отворотясь в сторону, лукаво улыбаясь и опустив глаза, она протянула Кожемякину руку.
- Не осуди грешницу, Матвей Савельич!
Была она очень красива, и Кожемякин видел, что она сама знает это. Обрадованный тем, что всё обещает кончиться хорошо, без скандала, тронутый её простыми словами, увлечённый красотой, он встал пред нею, веско и серьёзно сказав:
- Не беспокойся, прошу, я сплетне не потатчик! И помню твою доброту ко мне.
Любуясь ею, Никон подталкивал её к дверям.
- Иди, иди, бесстыдница!..
Облизывая губы розовым языком и поигрывая статным телом, она пошла, сердито бросив Никону:
- А сам-то не бесстыдник?
Никон, нахмурясь, посмотрел вслед ей и зашагал по комнате, опустив голову.
- Так-то, Кожемякин, вот и застал ты меня в чужом гнезде...
Было в нём что-то незнакомое: мягкое, невесёлое и располагающее к нему.
- Не весьма осторожны вы, - сказал Матвей Савельев, качая головой.
- Виктор поехал в уезд, холсты скупать, кружева, у кухарки - тоже свои эдакие дела, да именинница она притом же, - задумчиво рассказывал Никон.
- Вдруг бы кто другой в моё место!
- Нехорошо было бы ему! - сказал Маклаков, мельком взглянув на гостя.
И, снова усевшись рядом с Кожемякиным, заговорил, оглядывая его с любопытством и мягкой улыбкой.
- Гляжу я, брат, на тебя - дивлюсь, какой ты чудной человек!
- А чем?
- Да так, сторонний какой-то! По улице идёшь - около самых заборов, в церкве, в трактире - по углам прячешься...
- Ну? А мне это не заметно.
- Кому ж ты дорогу уступаешь?
- Не знаю...
- Эх вы, домовладельцы! - сказал Никон.
Он был много моложе Кожемякина, но говорил, как старший, и Матвея Савельева не обижало это, даже было почему-то приятно. На удлинённых вверх, лысых висках Никона лежали мелкие живые морщинки; почти незаметные, они отходили лучами от серых глаз, сегодня - не дерзких, хотя они и смотрели на всё прямо и пристально.
Вошла Машенька и с улыбкой объявила:
- А Дунька-то пьянёхонька лежит, - и стала собирать на стол чайную посуду, вертясь, точно котёнок, и как бы говоря каждым поворотом крепкого тела:
"Уж не обессудьте, такая удалась!"
Кожемякину становилось завидно смотреть на них: всё между ними было просто, открыто, они точно голые ходили перед ним, но он не чувствовал в этом бесстыдства, а было ему грустно, невольно вспоминалась Евгения:
"У той походка ещё лучше была".
Но скоро он заметил, что между этими людьми не всё в ладу: пили чай, весело балагуря про разные разности, а Никон нет-нет да и собьётся с весёлого лада: глаза вдруг потемнеют, отуманятся, меж бровей ляжет ижицей глубокая складка, и, разведя ощипанные, но густые светлые усы большим и указательным пальцем, точно очистив путь слову, он скажет в кулак себе что-нибудь неожиданное и как будто - злое.
Исподволь оправдывая свой бабий грех, Машенька смешно и складно рассказывала случаи из жизни знакомых женщин, и выходило так, что все они бесстыднее и виноватее её.
- У меня дети примёрли, а один и родился неживым, - это уж Викторова вина, акушерка сказала.
Мимоходом она вспомнила о Христе с грешницей, и тут Никон, с усмешкой взглянув на Кожемякина, сказал:
- Вот - всегда так: сделаем подлость и за бога прячемся.
Матвей Савельев испугался, ожидая, что Машенька обидится, но она, тихонько посмеиваясь, певуче выговорила:
- Хорош? Слушает, будто в ногу идёт, да вдруг, когда не ждёшь, под ножку тебя!
- А Маша, - говорит Никон, - хлоп в грязь лицом и тотчас вскочит, рада, улыбается: причастилась!
"Ну, - подумал Кожемякин, - теперь она осердится!" И снова ошибся: Машенька залилась смехом до того, что слёзы из глаз потекли. Так, подкидывая друг друга, точно на качелях, они сшибались не однажды; от этого Кожемякину снова стало грустно, оба они перестали казаться ему простыми и ясными. Наконец Машенька как будто начала сердиться, нос у неё заострился, а маленькие твёрдые губы часто вздрагивали, оскаливая мелкие, как у мыши, острые зубы. Гость понял, что пора уходить, с ним приветливо простились, не удерживая его.
- Мне тебя пригласить некуда, кроме трактира, так я сам к тебе приду, - сказал Никон, усмехаясь.
И дня через два пришёл, свободно, как давний знакомый, размашисто швырнул шапку куда-то в угол, весело сказав:
- Вот те и гость!
Очищая лёд с усов, присмотрелся к обстановке комнаты и неодобрительно покачал головой.
- Холосто живёшь, неуютно, эхма...
Подошёл вплоть и предложил:
- Ну, угощай!
Через час времени выпившие, приятно возбуждённые, они беседовали, как старые друзья, торопясь сказать как можно больше и прерывая друг друга.
- Нет, - многозначительно говорил Никон, высоко подняв туго сжатый кулак, - я, понимаешь, такого бы человека хотел встретить, чтобы снять мне перед ним шапку и сказать: покорнейше вас благодарю, что родились вы и живёте! Вот как!
- Я такого знаю! - радостно похвастался Кожемякин.
- И такую бы женщину, чтобы встать перед ней на колени, - на, ешь!
- И женщину такую видел! - радостно вскричал Кожемякин, чувствуя себя богаче гостя и гордясь этим.
- Вот каких людей надо нам! Ты мне их покажи - желаю поклониться человеку!
Он бил себя кулаком в грудь и кричал в странном возбуждении, сильнее, чем вино, опьянявшем хозяина:
- Ты - пойми: есть хорошие люди - всё оправдано! И я оправдан и ты верно?
Кожемякину хотелось рассказать о Марке Васильеве, об Евгении, он чувствовал, что может говорить о них высокими, хорошими словами, и начинал:
- Есть у нас люди великого сердца, есть!
- Э, брат, каждый думает, что есть хорошие люди, когда в зеркало смотрит, - это что-о!
- Постой, я те расскажу...
Никон встал на ноги и, точно вдруг отрезвев, негромко спросил:
- Ты думаешь - Марья хороший человек?
Прошёлся по комнате, стройный и красивый, остановился против хозяина, заложив руки за шею, и, покачиваясь, продолжал:
- Она - насквозь подлая и неверная! Увидишь - она меня хватит в спину, уж это обязательно - в спину, сзади! Выждет свою минуту и - срежет меня с ног...
Говорил он уверенно и спокойно, но от этого Кожемякину стало ещё более жалко Никона и боязно за судьбу его.
- Как же так? - пробормотал он.
- Так уж!
- Ты бы бросил её, - посоветовал Кожемякин, ощущая, что ему приятно советовать этому человеку.
- Зачем? - воскликнул Никон, встряхнув кудрями. - Пускай её, это даже интересно - как она ищет места, куда больней ударить! Эх, брат, не всё ли равно, кто в могилу опрокинет? Уж пускай лучше ловкая рука!
- А говорили про тебя, - тихо и дружелюбно сказал Кожемякин, - что ты - весёлый, озорник!
Никон остановился у стола, выпил рюмку водки, ткнул вилкой в гриб, поглядел на него, положил обратно на тарелку и, расправляя усы, проговорил в ладонь себе:
- Какое наше веселье? Идёшь ночью - темно, пусто и охоты нет идти куда идёшь, ну - жутко, знаешь, станет и закричишь, запоёшь, в окно стукнешь чьё-нибудь, даже и не ради озорства, а так, - есть ли кто живой? Так и тут: не сам по себе веселишься, а со скуки!
