«Подкупать аппарат молодой, энергично набирающей обороты, такой неведомой ранее всему миру машины, которая к тому же имела смелость объявить себя государством рабочих, довольно тонкое искусство, – любил повторять Гладченко в кругу собратьев по махинациям, персоной грата[1] проникая в среду чиновников любого ведомства и вращаясь там, словно сыр в масле. – Здесь необходим особый подход. Безболезненно и без уголовных последствий для себя и своих пациентов способны на это единицы. Среди них я первый».

Этих двух незаурядных личностей Дженерти сразу обозначил губпрокурору.

– Они знают всё, что может вас интересовать в отношении Глазкина, – вымолвил следователь, небрежно покуривая сигару на иностранный манер. – Но для работы с ними я бы попросил для себя особых полномочий и в некоторой степени помощи службы Турина.

– А вы сами успели его забыть? – поинтересовался Арёл, намекая на прежние связи.

– Ваша просьба обязывает, – поднял брови Джанерти.

– Извините. Я бы не хотел его посвящать в наши планы, – резко обозначил губпрокурор, но видя, как изменилось лицо следователя, поправился: – Исключительно в интересах особой секретности поручения…

– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Турин не тот человек.

– Что вы имеете в виду?

– Если кто-то из известного контингента осмелился запустить наверх маляву на такую личность в городе, как наш Глазкин, значит, у Турина имеются данные по этому поводу… Он посвящён во все козни такого рода.

– Почему же скрывает? Не даёт хода?.. Это же преступление по службе!

– Прячет или держит до поры до времени, – поморщился Джанерти. – Не ищите здесь злого умысла или чего страшного. По команде он выложит всё, личной заинтересованности он не имеет, у него своя метода.

Арёл оценил намёк следователя:

– Тогда не проще вам самому с ним пообщаться?

– Нет. Он мне ничего не скажет, – лицо следователя окутало непроницаемое облачко дыма. – Я изучил его тактику за то время, что посчастливилось работать под его началом. Извините покорно, но это опасная игра, а опытные игроки козырями не швыряются, если на кон поставлено всё.

– И это говорите мне вы?

– Именно, потому что доверяю вам, как, надеюсь, и вы мне. Доподлинно понимаю критическую ситуацию, в которой вы оказались. И искренне желаю вам помочь.

– Чем обязан, простите? – поморщился Арёл. – Мы с вами друг друга не так хорошо знаем.

– Я привык искать истину, а не выгоду, – привстал в кресле Джанерти и поклонился. – К тому же вы порядочный человек, а Глазкин – мразь. Я удивляюсь, что вы так поздно это разглядели.

«Разглядел!.. Он явно переоценил мои достоинства в этом деле. Правильнее будет – проглядел»! – мелькнуло в голове губпрокурора. Смутившись, он спросил:

– Но как только я обращусь к Турину за материалами, станут ясными мои намерения?

– Вам не следует этого делать, – категорически перебил его следователь.

– Вы только что сами заявляли об этом! – с покрасневшим лицом, Арёл не помня себя едва сдержался от брани.

– Вы заблуждаетесь, Макар Захарович, – тихо, произнёс Джанерти. – Мне достаточно вашего разрешения на контакты с определённой категорией лиц. Ваше слово – и больше ничего.

– Вы собираетесь работать с людьми Турина без его ведома?

Джанерти покачал головой, задымил сигару и снова окутался облаком дыма, будто специально пряча лицо в поисках ответа.

«Вот чёртов итальяшка! Весь себе на уме… – разбирало губрпрокурора. – Но куда деться? Ему всё известно наперёд. И то, что Глазкина за какие-то заслуги покрывает Странников, он знает тоже. Они здесь спелись все, а меня, чужака, держат за идиота!»

– Я воспользуюсь услугами и мерзких людей, – вместе с голосом возник и сам следователь в рассеявшемся облаке дыма. – Против такого противника, как Глазкин, все средства оправданы.

«Нет ли меж ними личной неприязни? – забеспокоился Арёл. – Наворотит, а я попаду из огня да в пламя…»

– Не сомневайтесь, – будто читал его мысли Джанерти. – Лично мне Глазкин обид не причинил, но нашему делу он вреден.

– Вы правы… Однако мне хотелось бы быть в курсе всех ваших действий.

Джанерти грустно улыбнулся:

– Мне представляется, вам важнее результат. К чему вам копаться в грязи, она так прилипчива к чистой обуви?

Губпрокурора заметно смутила откровенная тирада.

– Ну ладно, – помолчав, буркнул он и обмяк. – Рамки закона вам известны. Материалы, что были собраны мною, оставил у себя Берздин. Мне вам дать нечего. Исходите из того, что я рассказал.

– Пик наводнения ожидается со дня на день… – Джанерти уже думал о своём.

– Да. У вас в лучшем случае неделя, ну полторы от силы.

– Уйма времени…

– Торопитесь… Я не знаю, чем вам помочь. К тому же вынужден огорчить: автор заявления при дополнительном опросе отказался от всего.

– Вот так, значит?

– Явно, на него оказано давление.

– Он жив?

– Что?

– Я говорю, нет ничего лучше, как начинать с чистого лица, – улыбнулся Джанерти.

Ещё на митинге, запомнив выкрики, Странников озадачил Сергиенко подготовкой проектов соответствующих приказов и распоряжений тройки, и тот, задействовав Юсакова и машинисток, бодрствовал заполночь, добросовестно исполняя указания. Ему было не впервой оставаться ночевать в кабинете, к этому режиму привык и его аппарат, каждый давно оборудовал рабочее место под внезапный ночлег.

С рассветом, приняв дежурного чая, на свежую голову, Сергиенко шлифанул редакцию подготовленных документов, но расслабляться не думал. Предстоял не менее сложный момент подписания бумаг у ответственного секретаря и начальника ОГПУ. Дело в том, что Странников и Трубкин вносили множество поправок, словно старались переусердствовать друг друга. На людях не выказывая чувств, они проявляли гадость на бумаге, скрывая тайну от посторонних глаз.

Чего больше было между ними? Скрытой ненависти и взаимного подозрения, родившихся неизвестно когда и почему? Зависти и презрения?.. Симпатий не наблюдалось никогда.

Даже в чрезвычайной тройке – в штабе по борьбе с наводнением, по существу, в крохотном коллективе, призванном денно и нощно организовывать огромную по масштабам работу на территории всей губернии, держались чужаками. Виделось это невооружённым глазом, уже в первом приказе, который долго попеременно правили оба, значилось:

Также порознь готовились и документы. Писал их Сергиенко, на которого как-то само собой свалилась эта тяжкая ноша. После получения задания он садился корпеть над проектами приказов, распоряжений, указаний и других важных бумаг. Затем согласовывал их с членами, а в заключение бегал ловить начальников – подписывать. Когда не удавалось, перепоручал Юсакову, но поступал так редко – обоим не нравилось общаться с секретарём штаба.

– Мечусь, как древние греки между Сциллой и Харибдой[2], – отдуваясь, жаловался долговязый Сергиенко своему непосредственному начальству председателю губисполкома Арестову, которому одному открывал душу в редкие минуты затишья на фронте вечной суматошной занятости. – Не могу угадать, какая кошка между ними пробежала?

Сергиенко в далёкой юности начинал учителем и порой злоупотреблял заумными суждениями и сравнениями, ставя в тупик окружающий аппаратный контингент в основном пролетарского образования. Однако мудрого Арестова это не касалось, потому что мудрый Арестов понимал и знал всё, усмехаясь в свои чёрные, как смоль, казацкие усы: