Историки могут усомниться в правильности этого заявления и будут утверждать, что инстинкт самосохранения пробуждается у англичан не угрозой господства на континенте, а лишь тогда, когда это господство угрожает портам на Ламанше или морским коммуникациям империи. Тем не менее они должны признать его первый вывод, а именно, что политическое положение, а не какая-то особая добродетель, заставляет Великобританию выступать в роли защитника прав малых стран. И они согласятся, что эта необходимость в сочетании с демократической системой правления способствовала тому, что в течение последних ста лет британская политика, а потому и дипломатия, была более либеральной, чем дипломатия некоторых других держав.
Следовательно, если мы признаем это общее положение, будет полезно рассмотреть, как в прошлом веке оно отразилось в международных отношениях и какие особенности политики можно считать специально английскими.
III
Принцип равновесия сил является тем неизменным принципом, на котором основана вся внешняя политика Великобритании. За последние годы он приобрел дурную репутацию и вызвал множество недоразумений. Этот принцип не означает, как думают критикующие его, что британская политика постоянно направлена к организации коалиций против какой бы то ни было страны, которая в данное время является сильнейшим государством в Европе; это означает, что общая тенденция политики направлена против того, чтобы одно государство или группа государств могли использовать свою силу с целью лишить другие европейские страны их свободы и независимости. «Равновесие сил в Европе, — писал лорд Россель в 1859 г., — фактически означает независимость входящих в нее государств».
Очевидно, что доктрина равновесия сил наложила на английскую политику особый отпечаток эмпиризма и даже оппортунизма. Она не руководствуется заранее намеченными стремлениями, как политика Германии и Италии, и не определяется озабоченностью относительно традиционного врага, как французская политика. Она зависит от совокупности обстоятельств.
«А как, — спросил в 1768 г. посетитель Сан-Суси[63],—ваше величество определили бы английскую систему?»
«Англичане, — коротко ответил Фридрих Великий, — вообще не имеют системы».
Этот оппортунизм усиливается благодаря природной независимости английского национального характера и становится необходимым благодаря демократичности учреждений Великобритании. Вследствие этого в течение последних ста лет английские государственные деятели делали все возможное, чтобы избежать какой-либо заранее намеченной внешней политики, и чуждались, насколько обстоятельства позволяли, всяких конкретных обязательств на континенте.
И Каннинг и Пальмерстон были в равной мере враждебны любым «твердым решениям, основанным на предположениях о вероятном будущем».
«Обычно, — писал последний нашему послу в России, — Англия не берет обязательств в отношении обстоятельств, которые в настоящее время не возникли и которые в ближайшем будущем не предвидятся, и это — по простой причине: все формальные обязательства правительства, которые имеют отношение к вопросам о мире и войне, должны быть представлены парламенту на утверждение, а парламент, вероятно, не одобрил бы соглашения, заранее обязывающие Англию начать войну при обстоятельствах, которые пока что нельзя предусмотреть».
Общие положения этой политики никогда не были сформулированы более ясно, чем в письме, которое Гладстон написал королеве Виктории 17 апреля 1869 г.:
«Англия должна быть совершенно независима в оценке возникших событий; она не должна связывать себя или стеснять свою свободу выбора заявлениями, сделанными другим державам, — заявлениями, на толкование которых могли бы претендовать эти державы; для нее опасно занимать передовые, а следовательно, изолированные, позиции по отношению к европейским конфликтам; что бы ни случилось, для нее лучше обещать слишком мало, чем слишком много; она не должна поощрять слабых, обнадеживая их помощью, а должна твердыми, но умеренными словами удерживать сильных от нападения на слабых; она должна стараться развить и усилить влияние общественного мнения Европы как лучшую преграду против несправедливости, но она должна делать все возможное, чтобы рассеять впечатление, что она навязывает свои взгляды этому общественному мнению, так как она рискует, таким образом, вместо сочувствия вызвать против себя и против справедливости всеобщую вражду».
Таким было в течение более ста лет направление внешней политики Великобритании. Возможно, что теперь, когда Великобритания как будто потеряла свою неуязвимость, эти принципы будут изменены. Возможно, что прежняя политика чередования изоляции с интервенцией может быть заменена какой-нибудь более стройной системой коллективной безопасности и что старая доктрина равновесия сил будет в известных пределах заменена новой, тем не менее можно сомневаться, стала ли авиация решающей силой на войне, и можно считать, что еще на много лет Великобритания должна придерживаться лишь с небольшими изменениями своих старых традиций. Дело личного мнения, должна ли ее позиция в международных сношениях определяться как позиция «честного маклера», «решающего судьи», «всеобщего миротворца», «tertius gaudens» [ «третьего радующегося»] или «неожиданно появляющегося бога» [Deus ex machina].
Как эти основные положения политики влияют на английскую дипломатию? Теперь мы должны рассмотреть этот вопрос.
IV
В своей интересной работе «Дух британской политики» доктор Канторович проанализировал руководящие принципы английской системы и их влияние на дипломатию. Его оценка льстит британскому самолюбию. Он называет благородство, объективность и гуманность тремя основными качествами английской дипломатии. Ее главный недостаток, по его мнению, — иррациональность, т. е. отсутствие продуманных планов. Он не обращает большого внимания на оппортунизм британской системы и на ее глубокий эгоизм. Но он признает (так как он — серьезный и снисходительный наблюдатель), что английская политика слишком склонна колебаться между идеализмом и реализмом, между гуманностью и эгоизмом; и он правильно подчеркивает, что международная репутация англичан как лицемеров, а также фраза «коварный Альбион» происходят не из-за какой-то общенациональной неискренности, а скорее из-за общенационального отвращения к логике и предпочтения решать вопросы не до, а после того как они возникли. Другими словами, для англичан типичен подход к проблеме сначала с идеологической, а затем с реалистической точки зрения.
Первое побуждение основано на человеколюбии, и только на последующих стадиях появляются мотивы корысти и самосохранения; это часто приводит к несоответствию между целями, провозглашенными в начале международного кризиса, и теми, которые определяют английскую политику в конце.
Не все иностранные наблюдатели так снисходительны, как доктор Канторович. Генрих Гейне, например, охарактеризовал англичан как «самую противную нацию, которую бог в гневе своем создал», и предупреждал современников против «вероломных и коварных интриг карфагенян Северного моря». Но Гейне в тот момент писал как журналист, и его брань, которая имела некоторое влияние во Франции и в Германии, должна быть в значительной мере отвергнута, так как она была написана в пылу полемики. Интересней рассмотреть, какое впечатление английская система произвела на таких более опытных наблюдателей, как князь Бюлов, граф Беристорф и граф Менсдорф. Для этих дипломатов основная разница между английским и континентальным отношением к внешней политике выражалась в двух основных чертах: во-первых, — почти детская наивность, во-вторых, — сентиментальность.
В 1899 г. князь Бюлов посетил Виндзор[64] и записал свои впечатления в дневнике:
