Кузьма Сергеевич, конечно, понимал, что сын заинтересовался делами участка не по доброй воле, а по необходимости, но все же похвалил его и сказал: — Будешь хорошо работать, скажу, чтобы зачислили на курсы механизаторов.

Софья Викентьевна, видя, что он доволен сыном, решилась заговорить о давно наболевшем: в институт пора бы Аркаше.

Но Кузьма Сергеевич сразу помрачнел.

— Рано!

А вечером, когда все уже улеглись, сидел один и думал: немалая доля и его вины в том, что сыну приходится горбом зарабатывать место в жизни.

Вспомнился разговор с Переваловым.

Тот ему прямо сказал однажды:

— Ты, Кузьма Сергеевич, перед сыном виноват, а я—перед тобой, что до: сих пор по-партийному не спросил с тебя. А придется спросить. Сын за отца не отвечает, а отцу за сына положено.

— Думаешь, я этого не понимаю,— сказал он тогда Перевалову.— Это, брат, заноза, такая глубокая заноза в самое сердце…

— Заноза — не то слово,— возразил Перевалов,— Занозу выдернул и выбросил. А здесь другое требуется.

Не первый раз возвращался Кузьма Сергеевич мыслями к этому разговору. Другое требуется… Конечно, другое. А что другое?.. Чтобы лечить, надо знать причину болезни. А где эта причина, в чем?.. Появилась с легкой руки-бойких фельетонистов даже теория своего рода: в обеспеченной, не знающей лишений семье дети балованные, беспутные, порченые… Словом, плесень… Но ведь это чушь! Дикая чушь! У Терентия Фомича не дети — золото. А тоже не в нужде выросли…

Тяжелое раздумье Набатова оборвал резкий звонок телефона. Звонил Калиновский. Просил разрешения зайти.

— Может быть, отложим до утра? — сказал Набатов.

— Хотел бы ознакомить вас с телеграммой главка,— почтительно и вместе с тем настойчиво ответил Евгений Адамович.

— Жду вас.

Было совершенно понятно, что это за телеграмма. Даже несколько странно, что она так задержалась. Принимая ее из рук Калиновского, Набатов, не читая, знал содержание. Интересна только, в какой форме оно изложено. Форма была самая категоричная:

«Впредь до рассмотрения проекта техсоветом немедленно прекратите работы зимнему перекрытию».

Адресована была телеграмма исполняющему обязанности начальника строительства Калиновскому.

— Меня поставили этой телеграммой в совершенно нелепое положение!— Евгений Адамович силился казаться возмущенным.— Им же прекрасно известно, что вы находитесь на стройке. Какая была необходимость адресовать телеграмму мне?

— Им прекрасно, так сказать, официально извест-, но, что я болен,— возразил Набатов,— а вы исполняете мои обязанности.

— Да, но что я должен делать теперь? — воскликнул Калиновский.

Набатова начало раздражать его показное волнение, и он ответил сухо:

— В телеграмме точно сказано, что вы должны делать.

Но Евгений Адамович как бы не заметил сухости в тоне Набатова.

— Кузьма Сергеевич, я хочу знать: как бы вы поступили на моем месте?

— А вот это уже праздный вопрос,— усмехнулся Набатов.— Я не собираюсь быть на вашем месте и постараюсь, чтобы вы не оказались на моем. Поэтому поступайте так, как считаете правильным, находясь на своем месте.

— Если я вас правильно понимаю,— сказал-Калиновский подчеркнуто официальным тоном,— я должен отдать приказ о прекращении работ.

Набатов с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться.

— А вы говорили: не знаете, что делать!

— Теперь знаю. Прошу извинить за беспокойство.

Закрыв за Калиновский дверь, Набатов тут же позвонил Перевалову, попросил зайти.

— Что случилось? — еще в дверях спросил Перевалов.— Я только что был на льду. Там все в порядке.

— По-латыни это называется «идефикс», а по-русски —«что у кого болит»,— засмеялся Набатов.

Пока Перевалов раздевался и обметал снег с валенок, он рассказал ему о телеграмме главка.

— Где эта телеграмма? — спросил Перевалов, когда Кузьма Сергеевич провел его к себе наверх и усадил к столу в старое глубокое кресло.

— Унес исполняющий. Но я помню ее слово в слово.

— Так… Наконец-то прижали нас.

— Это мы их прижали. Дальше выжидать и отмалчиваться нельзя.

— Калиновский, конечно, выполнит распоряжение? — сказал Перевалов после короткого молчания.

— Придется выздоравливать.

— И?..

— И отменять его приказ.

— Кузьма Сергеевич,— сказал Перевалов,— не возражаю против такого решения… и не настаиваю на нем. Нет, ты не смотри на меня так. Меня вовсе не тянет в кусты. Я хочу, чтобы мы с тобой еще раз разобрались в этом деле. Время у нас есть. До утра еще далеко… Я согласен вместе с тобой пойти на любой риск и разделить ответственность. Только надо, чтобы мы были уверены в своей правоте.

— А ты, Семен Александрович, еще не уверен?

— А ты, Кузьма Сергеевич, не горячись. Ты отвечай спокойно, не мне отвечай, а самому себе: уверен ты, что поступаешь правильно?

Набатов прошелся из угла в угол комнаты, потом подвинул кресло и сел напротив Перевалова.

— Хорошо, поговорим спокойно. Расскажу я тебе одну давнюю историю. Происходила она тоже в здешних местах, но к гидротехнике, а стало быть, и к зимнему перекрытию, о котором мы не умеем спокойно разговаривать, прямого касания не имеет. Слыхал я эту историю от известного тебе Корнея Гавриловича Рожнова.

Было это осенью девятнадцатого года. Здесь, в приангарской тайге, воевал с колчаковцами партизанский отряд Бурлова. Рожнов был бойцом в бурловском отряде. Часть отряда послали с Ангары на Лену на выручку отряда Слюсарева. Известно было, что положение у Слюсарева отчаянное, и медлить было нельзя. Ночью подошли к деревне. По слухам, в деревне засели колчаковцы. Обойти деревню нельзя: с одной стороны река, с другой — горы. Рожнова и еще двух партизан послали в разведку. У околицы наткнулись на часовых. Часовые их обстреляли. И получилось так, что Рожнов отбился от товарищей. Те решили, что он убит, вернулись в отряд и доложили командиру, что были в деревне, что там крупный отряд, одолеть который партизанам будет не по силам. Рожнов тем временем действительно пробрался в деревню и все разузнал. Белогвардейцев там была сравнительно небольшая группа. Возвращается Рожнов в отряд и первых встречает тех двоих, что ходили с ним в разведку. Объяснились. Те ему говорят: «Прикуси язык! А то скажем, что ты провокатор. Двоим веры больше будет. А в первом же бою спроворишь пулю в затылок». Рожнов для виду согласился с ними, а командиру доложил все как есть.

— Как же решил командир?

— Приказал всех троих обезоружить и связать. И сказал, что дело покажет, чья правда. Одним словом, правильно решил. Но это уже другой разговор.

— Да, это уже другой разговор,— согласился Перевалов.— А первый ты считаешь законченным?

— Считаю законченным!—жестко сказал Набатов.— Считаю своим гражданским и партийным долгом не кривить душой. А коли уверен в своей правоте, отстаивать ее. И не только словами, но и делом.

— Ты опять горячишься,— сказал Перевалов.— И, между прочим, зря. Я с тобой согласен. Давай лучше посоветуемся, что будем делать.

— Я сказал, завтра кончаю болеть.

— Ясно. А я завтра вылечу в обком.

— Рано.

— Самое время.Чего еще ждать?

— Рано. Вылетишь послезавтра и доложишь в обкоме, что первый ряж опущен. Тогда легче будет разговаривать.

Эту ночь Наташа спала тревожно. Несвязные и беспокойные сны наплывали один на другой. Она разговаривала то с Вадимом, то с Федором Васильевичем, то со Звягиным. В конце концов она перенеслась в кабину портального крана, удивительно похожую на кабину автобуса. Огромная стрела крана послушно повиновалась Наташе. Чуть пошевелив рукой, она посылала стрелу вправо, влево, вверх, вниз. Наташа чувствовала, что все где-то далеко внизу любуются, как ловко и умело управляется она с огромной машиной, и сознание того, что она действительно умелая и ловкая, доставляло ей какую-то особенную, светлую радость. Длинная решетчатая стрела плавно и легко носилась в воздухе, и вот уже и кабина вместе с Наташей плыла и вправо, и влево, и, наконец, птицей взмыла вверх, и… Наташа проснулась.