28 января, освободившись от службы — в этот день ничего существенно нового из секретного отделения и от жандармов не поступило (донесение об открытии имени Колодкевича и донесение о том, что установлен адрес Колодкевича, будут отправлены лишь утром двадцать девятого, Клеточников уже не сможет их прочитать), — освободившись, Клеточников решил тотчас, как и накануне, ехать домой и ждать Анну: вдруг все-таки придет? — а к ночи снова наведаться к Колодкевичу.

И это было спасительное решение. Если бы он так и поступил, если бы тотчас приехал домой, он бы застал у себя Анну, ожидавшую его именно в этот час, сидевшую в его комнате. Но даже если бы, замешкавшись в пути, он и не застал ее, он бы прочитал оставленную ею записку, которой она, не имея в глазах прислуги права слишком долго оставаться в его комнате, вызывала его на свидание и указывала, где он мог ее встретить; встретившись с ней, он бы узнал от нее об аресте Колодкевича, затем она и явилась к нему, чтобы предупредить об этом, — народовольцы к этому времени уже знали об аресте Колодкевича… Но судьбе угодно было распорядиться по-своему.

Намереваясь ехать домой на конке, Клеточников пошел к Литейному и у самого Литейного неожиданно встретил Анну Петровну Кутузову. Она шла ему навстречу и очень спешила, муфта мешала ей, она сердито дергала ее, как будто хотела разодрать, и смотрела прямо перед собой. Клеточникова она не видела, между ним и ею были прохожие, и, чтобы не столкнуться с ней, он зашел в кухмистерскую, мимо которой проходил. Зашел и остался, решив пообедать, а потом уже ехать домой, тем более что потом все равно пришлось бы выходить из дому ради обеда, — день был суетный, в Департаменте пообедать не успел.

Когда он вышел из кухмистерской, было уже совсем темно, и он решил, прежде чем идти домой, заглянуть к Колодкевичу: вдруг уже дома он — вдруг горит в его окне свет?

…Он был дома, это было ясно! В его окне горел свет! Это Клеточников увидел тотчас, как только вошел во двор. И знак безопасности был на окне — нижний левый угол занавески слегка отогнут. Правда, этот знак мог быть на окне и вчера и позавчера, Клеточников тогда не обратил внимания на занавеску, света-то в окне не было. Колодкевич мог уйти несколько дней назад из дому и забыть расправить занавеску. Тем не менее… тем не менее… свет горел в окне, и знак безопасности был на окне… отчего же было не подняться к Петрову, не спросить миловидную горничную, всегда открывавшую дверь, дома ли Алексей Алексеевич, нельзя ли к нему?

Он поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь ему открыл жандарм, за ним стоял еще один жандарм. Ему велели войти.

Маленький паучок с беленькой головкой и беленькими ляжечками, бог знает откуда взявшийся в промозглой сырости каземата, старательно, с завидной неутомимостью ладил паутинку на стене, зацепившись за щербатый край выемки в штукатурке, прямо над головой Шестого номера, в двух локтях от его лица, и тянул ее куда-то за изголовье кровати. Если бы Шестой мог перевернуться в постели и посмотреть назад, он бы увидел, что паучок растягивал свою сеть между стеной и верхней частью закрашенного окна, где благодаря щели в раме с улицы проникало несколько больше света, и также потолком, так что сетью полностью закрывался правый угол каземата, но он не мог, не в силах был перевернуться. Паучок появился в каземате (или, может быть, попался на глаза) дня три назад, когда Шестой перестал подниматься с постели, и за эти три дня успел привыкнуть к человеку. Вначале, когда Шестой поворачивал голову к стене, чтобы посмотреть на паучка, паучок тут же спешил удрать, убраться из поля его зрения, потом уже не удирал, только замирал на некоторое время, как бы выжидая, не последуют ли все-таки со стороны человека еще какие-нибудь непредвиденные действия; человек не шевелился, и он спокойно продолжал свою неугомонную работу, вполне сизифову: что же он мог здесь поймать в свою сеть? В каземате, несмотря на то что на дворе стояло лето, начало июля, было холодно и сыро, каземат в какой-то мере подсушивался лишь к концу лета; какое насекомое могло сюда залететь? Тем не менее наблюдать за деятельной жизнью паучка было отрадно…

Но вошел Ирод, молча посмотрел на Шестого, молча обошел каземат, заметил паутину в углу и смахнул ее, заметил паучка на стене, притаившегося, застывшего в своей выемке, и сковырнул его со стены широким, как лопата, ногтем и раздавил, растер между твердыми, как каменные жернова, толстыми обрубками-пальцами. Жестом велел вошедшим с ним жандармам унести нетронутый узником завтрак и пошел вон, вытирая о штаны испачканные липкой паутиной пальцы.

Не было больше паучка! Холодная, пустая, в коростах искристой плесени была перед глазами. стена. Дрогнуло сердце узника: это и его конец, это знак! Может быть, сегодня… через час… Ирод, пригрозивший кормить его силой, если он не прекратит голодовку, исполнит свою угрозу… и это начнется…

Ну что ж! Он умрет на сутки-другие раньше. К смерти он давно готов. Он приготовился к смерти задолго до того, как начал эту голодовку. Еще в тот, теперь далекий, первый, день, когда его схватили, два с половиной года назад, и мучили весь день и всю ночь и потом еще день и ночь, не давали спать, не давали присесть, заставляли стоять у стены, добиваясь признаний, он понял, что живьем они его не выпустят, и приготовился к смерти. Потом ему показалось, что он может отдалить час смерти… может отдалить, не без пользы для дела… Не бесследно, без суда, в безмолвии исчезнуть, сгинуть в каменных мешках Петропавловской крепости, но именно дойти до суда и уже там, на суде… в полный голос… Нужно было только согласиться разыграть роль, которую они ему — невольно — навязывали.

Они ухватились за возможность представить на суде террористов с неожиданной стороны, как людей, не имеющих принципов, и он, в то время еще не Номер, а чиновник Департамента полиции Николай Васильевич Клеточников, задержанный на квартире террориста Николая Колодкевича и тем самым уличенный в связях с подпольем, таким — не имеющим принципов — им и представился, таким аттестовали его им и его начальники и сослуживцы по Департаменту. В первый день допросов Клеточников отрицал тот факт, будто он знал о том, кто таков на самом деле Алексей Петров, он зашел к Петрову на квартиру как к человеку, знакомому ему всего несколько дней, благонамеренно ищущему места, каковое Клеточников из сочувствия к нему и обещался для него подыскать, — над этим его объяснением откровенно смеялись: как мог он не знать Колодкевича, когда у него в секретном отделе хранилась фотография этого человека? Клеточникову пригрозили: с ним расправятся втихомолку, если он будет отпираться, если не признается во всем. В чем во всем? В том, что он действительно таков, каким они его себе рисовали, человек без принципов, служивший террористам, может быть, за деньги. Он согласился подыграть им. Конечно, это было рискованно: они могли воспользоваться его самооговором и не вызывать его в суд. Но, с другой стороны, это не имело бы в их собственных глазах того эффекта, как если бы с таким оговором выступил сам подсудимый. Притом они искренне верили в то, что он таков, каким они его себе представили, и как на дознании был самим собой, так и на суде будет самим собой.

На суде он объяснил, что служил революционному делу потому, что не мог не служить, что иного пути нет для человека, считающего своим гражданским и нравственным долгом содействовать благу общества, что к этому он пришел не вдруг, пришел в результате многолетних наблюдений и размышлений над судьбами России и ее народа и их будущим. В интересах общества, всей благомыслящей России он подрывал деятельность Третьего отделения и Департамента полиции и не только не брал от революционеров денег, как вынуждали его показывать на дознании следователи, но, напротив, ежемесячно отчислял на расходы «Народной воли» часть своего жалованья, которое в последний год его службы в Департаменте сильно возросло…