Седок не торопил, и Изот не погонял, лошадка трусила мелкой рысцой, благо дорога была ровная. Направо от дороги потянулась обширная плоская равнина, кое-где на ней были разбросаны виноградники и табачные плантации, изрезанные поливными канавками, несколько больших тополей оживляли это скучное место, выжженное солнцем. Ближе к горам равнина вздыбливалась, вспучивалась холмами и террасами, которыми начинались предгорья. На одном из холмов виднелись плоские крыши татарской деревеньки, туда вела извилистая дорога, петлявшая по равнине между плантациями.
— Сейчас, конечно, жизнь в Ялте дорогая, — рассуждал Изот. — Сезон. Ну, жители, известно, пользуются. Потому за лето надо выручить годовой процент. Хорошо, вы утром приехали, а приехали бы на ночь глядя, пришлось бы ночевать на балконе таможни али в купальне на берегу. Недавно случай был. Приехал богатый купец с больной дочерью. Помыкался вечер — нет квартир. Есть одна, в подвале, разве что переночевать. Да хозяин иначе не отдает, как на весь сезон: триста рублей! Что делать? Согласился купец! Утром он, конечно, съехал, нашел подходящую квартиру, а за эту ночку выложил триста рубликов. Вот, барин, какие люди. То же и наш брат извозчик. Нет работы, сезон начинается, свезем тебя за два рубля хошь в Алупку на целый день. А в августе — шалишь! В Ливадию, к примеру, в день тезоименитства государя императора, когда нуждающих много, ниже чем за два червонца не повезем.
— Разве это хорошо?
— Нехорошо, — легко согласился извозчик. — А только оно так. Шалеют люди. Я первый год на легковуше и это не одобряю. А удержу нет. Потому — соблазн. Да и то сказать, как, барин, удержишься, когда все так делают?
Извозчик болтал, лошадка между тем бежала и бежала, и кончилась равнина, проехали еще одну горную речку, и дорога стала подниматься вверх, пошла лесом, закрывшим и море и горы. Потом лес расступился, дорога спустилась в ущелье и поднялась на другую его сторону, и там, за поворотом горы, палево от дороги, показался большой белый дом с колоннами, с садом, за железной оградой.
— Чукурлар, — объявил извозчик.
Пожилой крестьянин в белой просторной рубахе без опояски, в соломенной широкополой шляпе возился в саду.
— Эй, дядя! — окликнул его Изот, останавливая лошадь у открытых ворот. — Зови хозяев, гостя привез.
Старик не спеша вышел из ворот, снял шляпу, поклонился седоку.
— Господа спят, — сказал он, с любопытством рассматривая приехавшего. — Погодьте трошки. Барыня скоро должны проснуться.
— Владимир Семенович дома? — спросил молодой человек.
— Дома, дома. Они после барыни встают.
Молодой человек вылез из коляски, извозчик, спрыгнув с козлов, предупредительно составил на землю саквояжи, потом подхватил их, чтобы нести в дом или куда прикажут, но молодой человек велел оставить их на месте. Расплатился с извозчиком. Извозчик полез на козлы. Разобрал вожжи и снова опустил их, обернулся.
— Может, подождать вас, барии? — предложил он, не решаясь ехать.
— Нет, поезжай. Спасибо.
— Ну, счастливо вам. Если что, спросите на слободке Изота Васильева, меня там все знают.
Предупредительность извозчика не удивила молодого человека. Молодой человек принадлежал к тому, довольно редкому, типу людей, которым всегда почему-то стараются услужить, — на лицах у них, что ли, написана какая-то особенность, которая располагает к этому?
Извозчик уехал, а молодой человек перенес саквояжи в сад, поставил там на скамейку и сел. Но, заметив, что старик стоит возле него, ожидая приказаний, поднялся.
— Пройдусь по саду. Вещи пусть здесь постоят.
— А пусть постоят.
— Если спросят обо мне, я пошел туда, — показал он рукой за дом, за сад, — к морю. Там можно выйти к морю?
— Можно, батюшка, можно.
Сад был старый, ухоженный, частью фруктовый, частью занятый декоративными растениями. Вперемежку с магнолиями росли абрикосовые деревья, инжир, грецкий орех, кусты каких-то красных ягод наподобие боярышника. Через сад вела аллея, обсаженная кипарисами. В разных местах росли сосны со странной горизонтальной кроной. Незаметно сад переходил в лес, довольно густой, состоящий из низкорослых деревьев с мелкими темно-зелеными очень жесткими листьями. Расчищенная тропа шла по дну узкого оврага, рядом бежал ручей, здесь было прохладно и темно, кроны деревьев, смыкаясь над головой, закрывали небо. Тропа сделала несколько поворотов, следуя за изгибами оврага, и неожиданно вывела к обрывистому берегу. Море в утреннем блеске лежало просторное, тихое, удивительного нежно-бирюзового трепетного цвета, чуть слышно плескалось внизу, в каменистых бухточках, которыми был изрезан берег. Слева, через залив, видны были белые домики Ялты; они казались совсем крошечными на фоне горной гряды, уходившей от Ялты налево, в охват залива. Солнце было уже довольно высоко, высвеченные горы сделались еще рельефнее, выявились синие тени ущелий, каменное марево скалистых вершин поблекло, как бы подернулось сизой дымкой. В этом обилии света и воздуха, разливах бирюзы и сини не было для чувства никакой отрады, все было слишком резко, контрастно, как будто обнажено, будто вывернуто нутром наружу, и вместе было в этой жестокой обнаженности какое-то очарование, которому трудно было противиться, хотя и не хотелось, не хотелось ему поддаваться. Но почему? Было ли это охранительное чувство, опасение, как бы эта странная красота не обманула — как бы не оказалось очарование недолговечным?
Послышались быстрые шаги, и из леса вышел высокий человек в длинном голубом халате, подпоясанном шнуром с кистями, с открытой голой грудью, в колпаке с широким смешным языком. Ему было лет тридцать пять, он держался прямо, как военный, лицо сухое, небольшая светлая бородка и усы подковкой делали его похожим на древнерусского князя со старых суздальских икон. Он подошел, улыбаясь, протянул руку:
— Господин Клеточников? Здравствуйте. Корсаков. А мы вас еще третьего дня ждали.
Клеточников Николай Васильевич, — представился приезжий. Он был как будто в некотором замешательстве.
— Покорнейше прошу извинить мой наряд, — смеясь, сказал Корсаков. Он сдернул с головы колпак, светлые густые волосы рассыпались пышными волнами, и он вдруг стал похож на музыканта, портрет которого Клеточников видел на выставке у Полицейского моста в Петербурге.
— Мы здесь живем попросту, патриархально, даром что двор под боком, — он снова засмеялся.
— Разве вы знали, что я должен приехать? — спросил Клеточников. — Ваш брат, Николай Александрович Мордвинов, когда я уезжал из Самары, дал мне рекомендательное письмо к вам…
— Знаю, знаю, — весело перебил его Корсаков. — Брат прислал телеграмму о вашем отъезде из Самары. Он писал, что вы выехали четырнадцатого, вот мы и ждали вас числа восемнадцатого-девятнадцатого. Вы, верно, пароходом приехали?
— Да, пароходом из Керчи. Я сделал ошибку. Мне надо было ехать на почтовых через Харьков, а я решил добираться от Самары водой. Вышло не дешевле и дольше. Владимир Семенович, — спохватившись, что говорит не о деле, сказал Клеточников, — в письме Николая Александровича, оно осталось наверху в саквояже, описаны мои обстоятельства, но поскольку мы с вами теперь увиделись, позвольте мне изложить мое дело…
— О деле потом поговорим, — снова перебил его с улыбкой Корсаков. — А пока предлагаю вам выкупаться.
— Как, прямо сейчас?
— Ну да. Может быть, вам нельзя, врачи не рекомендуют?
— Нет, напротив. Доктор Постников, у которого я лечился, именно рекомендовал морские купания. Но у меня нет с собой купального костюма.
— Костюм и не нужен, — смеясь, ответил Корсаков. — Нравы у нас, повторяю, простые. Привыкайте, Николай Васильевич. Дамы сюда не заглядывают, эта бухта мужская. Они купаются в соседней бухте.
— Нет, я все-таки не буду. А вы, пожалуйста, купайтесь.
— Ну как угодно.
Корсаков легко сбежал с обрыва, сбросил халат на широкий камень, скинул чувяки, татарские шаровары и, не смущаясь наготы, пошел в воду. Ему, пожалуй, можно было не смущаться: у него было сухое, мускулистое тело, сильно загорелое, с таким телом он мог бы позировать художникам. Он вошел в воду до пояса и поплыл неизвестным Клеточникову, очень красивым способом, плавно вытягиваясь под водой, посылая обе руки вперед и затем широко загребая ими, при этом отталкиваясь от воды ногами, которые ритмично разводил и сводил вместе. Потом он перевернулся на спину и замер, блаженно щурясь на небо. Вспомнив о Клеточникове, помахал ему рукой и поплыл к берегу. Когда он выходил из воды, Клеточников увидел на его правом бедре, спереди, глубокий шрам, впадину, которая тянулась от паха почти до колена, и теперь заметно было, что эта его нога несколько суше левой. Он оделся и пошел к Клеточникову.
