— Янек, это я. Впусти меня к себе. Мне холодно и очень плохо. Прости, прости, что я такая…

Он затаился, не в силах произнести ни слова.

— Ты не спишь, я точно это знаю. И ты сердишься на меня, правда? Ну почему ты на меня сердишься? Ведь я пока ничего такого не сделала. Я не хочу тебе изменять, Янек.

Она стукнула еще раз — сильней. Над его головой жалостно звякнули стекла.

— Янек, Нонна сказала, чтоб я уезжала. Вроде бы это ты так хочешь. Но мне некуда ехать, понимаешь? Что я буду без тебя делать? Я не могу без тебя. Лучше утопиться, чем жить без тебя. Янек, пусти меня к себе… Я люблю тебя, Янек.

Он чувствовал, как ее слова ударяются обо что-то твердое и жесткое, вдруг возникшее внутри него, и проваливаются в темную бездну. Он удивился, что так может быть.

— Янек, Янек, — вздыхало вместе с листьями под дождем. — Ну какой же ты… Да ты точно из железа. Я сделала тебе больно, но ведь я прошу у тебя прощения. Меня всегда мужчины прощали. Я буду ласкать тебя так, что ты про все на свете позабудешь. Я еще не ласкала тебя так, потому что… ты такой чистый и невинный, и я боялась, ты подумаешь, будто я развратная. Да, Янек, я развратная, но я больше не буду такой. Я стану другой. Такой, как ты хочешь. Я даже разговаривать с другими мужчинами не буду. Янек…

Он встал — ему очень захотелось увидеть Ингу. Хотя вряд ли он увидит ее в темноте. Откуда внутри него появилось это твердое, холодное, бесчувственное пространство? Его это пугало. Он должен избавиться от этого холода внутри. Но как?..

Он видел сверху ее светлую, почти белую, голову. За рекой блеснула молния, осветила ее всю с головы до ног — мокрую, поникшую, какую-то чужую. Он вспомнил девушку, уплетавшую бутерброды в летнем кафе возле кинотеатра «Литва», ее же, ласкавшую его тело так, что дух захватывало. Но это были только воспоминания. Они не оживили в нем даже намека на желание. Вдруг он увидел две ладони на мокром стекле в самом низу высокой — до потолка — рамы. Он опустился на колени и прижал к стеклу свои. Стекло было холодным, гладким и тоже бесчувственным. «Инга», — беззвучно произнесли его губы. А в голове пронеслось: «Зачем ты это сделала?»

Он отнял от стекла руки и юркнул в свое уютное гнездо из пестрых подушек.

— Янек, Янек, да ты живой или умер? Может, ты уже умер, а я с мертвым разговариваю? Если ты умер, я тоже не хочу жить. Ты помнишь наш шалаш в лесу? Я уплыву туда и буду лежать в нем, пока не умру от голода. Ты будешь сниться мне во сне, Янек. Что же мы с тобой наделали?.. Может, ты хочешь меня проучить? Если да, то ты это правильно придумал. Потому что я… я еще не совсем исправилась. Я думала, что исправилась, но оказалось… Знаешь, мне очень хотелось с ним перепихнуться, но я вдруг вспомнила, что он твой отец, и не смогла это сделать. Но если бы он не был твоим отцом… Он такой весь таинственный и… наивный. Ой, Янек, я ужасная, и ты должен меня проучить. Не разговаривай со мной долго-долго, ладно? Или лучше побей меня. До крови. До синяков. Ах, Янек, если бы ты смог меня побить.

Она шептала что-то еще, а он дремал под ее шепот, просыпался, снова дремал. Еще он слышал, как по дому кто-то ходит, ступая тяжело и как бы с опаской. Наконец он провалился в кромешно-черный сон. Проснувшись, увидел солнце и полоску свеже-голубого неба над головой. Он вскочил и выглянул в окно.

Вода в реке была зеркально гладкой и темно-зеленой от плавающих в ней картин прибрежного леса. Шалаш отсюда не был виден. Ване захотелось узнать, там ли Инга и что делает, если там. Как когда-то хотелось посмотреть ту либо иную кинокартину. Это было сильное, но в то же время какое-то поверхностное желание.

Ваня натянул джинсы и отправился в летнюю кухню.

Ему вдруг очень захотелось есть.

— Бабушка, ночью кто-то ходил по дому. Вы слыхали?

Таисия Никитична с удовольствием проглотила ложку густого морковного супа и раскрыла свой беззубый рот, требуя еще. Насытившись наконец, — ей хватило нескольких ложек, — пожевала бескровными губами, сказала:

— Тревожно в доме. Что Ванечка?

— Спит чуть ли не целыми днями. Даже на речку купаться не ходит. Аппетит хороший — ест все подряд и молока много пьет, — докладывала Нонна. — Вот только все молчит. Вылитый отец.

Она горестно вздохнула.

— Не вздыхай. Знаю, пьет Анатолий. Ну и пускай. Что ему сейчас делать, как не пить? Еще с ума спятит. Водка часто мужика от больших бед спасает.

— Бабушка, но он же не ест ничего. И никого к себе не пускает. На крючок закрылся и сидит, как медведь в берлоге. И в туалет только ночами ходит.

— Но это не его шаги были — его шаги я хорошо знаю, — сказала Таисия Никитична. — Это кто-то другой ходил.

— Кто же? Разве что Ванечка?..

Таисия Никитична пропустила ее слова мимо ушей.

— Привидений в этом доме быть не может, — решительно заявила она. — В нем еще никто не умер. Те, что жили здесь раньше, сгорели. Привидения всегда вместе с домом горят, это я точно знаю.

— Бабушка, я с понедельника на работу выхожу. Как они тут без меня управятся? И Ванечку кто накормит?

— А она больше не вернется? — вдруг спросила Таисия Никитична. — Ведь если она вернется…

Дом вздрогнул от тяжелого глухого удара, словно упало что-то неживое. Нонна вскочила и бросилась к Толиной комнате.

Дверь, по обыкновению, оказалась запертой изнутри. На стук никто не отозвался. Нонна приложила ухо к двери, прислушалась. Кто-то тихо простонал — и снова все стихло. Она налегла на дверь, потом стала биться в нее плечом, не ощущая боли. Дверь поддавалась нехотя, как бы не желая раскрывать спрятанные за ней тайны.

Толя лежал на полу, широко раскинув руки. Рядом валялась опасная бритва. Из левого запястья капала кровь.

Она застыла на пороге, не в силах шевельнуться. Из-за ее спины выскочил Ваня и с криком «Отец! Отец!» бросился к нему.

Франческо все это очень не нравилось.

Помимо собственной воли он оказался вовлеченным в странную игру. Его ждет фиаско при любом раскладе фишек. То есть он потеряет, если уже не потерял, Марию.

Он сидел в баре отеля и накачивался водкой. Чем скорее возьмет его хмель, тем лучше. Хмель его не брал, а вместо этого начинало ломить в затылке. Последнее время у него часто ломило в затылке.

Чертовы французы. Все, как один, помешаны на любви — тискаются, целуются, а то и вовсе занимаются сексом у всех на виду. Это действует на нервы, когда у самого тебя с этим делом проблемы. Они с Марией поселились в разных комнатах. Она ласкова, доброжелательна и заботлива, но к себе не пускает. Он бы мог это понять, наверное, если бы у Марии кто-то был. Но ведь он знает, что у нее нет никакого.

Франческо поднял голову и посмотрел в зеркало над стойкой. Девица в красной шелковой кофточке мигнула ему откуда-то из-за плеча и, выпятив высокую, обтянутую тонкой материей грудь, пустила в потолок струю дыма. Франческо понял вдруг, что хочет эту девицу. Это открытие его смутило и раздосадовало — хотелось, несмотря ни на что, сохранить верность Марии.

Он сделал жест бармену и велел принести еще водки. Лучше надраться до бесчувствия, чем превратиться в грязное одноклеточное животное. Черт, за то, чтобы просто прижаться к Марии, положить голову ей на плечо, вдохнуть такой родной запах ее волос, кожи, он отдал бы сейчас все, все. Но ведь было же время, когда она так любила его и желала…

Будь проклята эта толстожопая Лила! И этот техасский бугай с его вонючими миллионами!

Франческо хряснул кулаком по стойке. На короткое мгновение в баре воцарилась тишина. Потом все пошло обычным чередом.

— Мсье, мне кажется, вам достаточно, — сказал бармен. — Я принесу вам апельсинового сока со льдом.

— Va fan cullo^[19], — сказал Франко бармену. — Уж извини, но я не знаю, как это звучит по-вашему.

— Мсье, завтра у вас будет болеть голова, — невозмутимо продолжал бармен. — Да и мадам расстроится, если вы выпьете лишнего.