Пока мы шли к селу, он рассказал мне, что Стоян несколько раз встречался с ним один на один и дал ему задание уничтожать собак вместо цыгана Мато. Сначала убить свою собаку, потом — чужих. Если же он этого не сделает, Стоян объявит его кулаком, потому что он нанимал мальчишек пасти ягнят, и отправит за оскорбление секретаря в трудовой лагерь, а из лагеря ему живым не выйти. Там он сгниет и детей сиротами оставит…
Брата в клубе мы не застали. Я дал Илии декларацию, он подписал ее и ушел. Я не мог отделаться от тягостного видения собачьей гильотины и, когда Стоян перешагнул порог, набросился на него с упреками. Стоян увидел подписанную декларацию, аккуратно убрал ее в шкаф и лишь после этого сел напротив меня. Раньше я не допускал, что он может быть таким жестокосердным, и сказал ему об этом. Еще я сказал, что с некоторых пор все спрашиваю себя, как это возможно — чтобы два брата, к тому же выросшие, как мы, в сиротстве, до такой степени не понимали и не знали друг друга. Я ожидал, что мои упреки его рассердят, но он молчал, и на лице его появилось выражение какой-то печали и примирения.
— Да, да, пожалуй, ты прав, — заговорил он наконец, глядя мне прямо в глаза. — Хотя нет… так-то уж мы и не знаем друг друга? Ты, может, меня не знаешь, но я тебя знаю. В былые годы, когда перед нами была одна великая цель, ты рвался прямо вперед, как стрела. Теперь ты стал другим. Оглядываешься по сторонам, сомневаешься, колеблешься. Да, то, о чем мы мечтали несколько лет назад, получается не совсем так, как мы думали. Мы верили, что как только мы возьмем в свои руки власть, люди с песнями ринутся навстречу новой жизни. Вышло не так. Оказалось, не все думают, как мы. Началась борьба, колебания, страдания. Да, но а как же иначе? Ты сам много раз говорил мне, что ликвидация частной собственности — величайшее событие в истории человечества. В истории этой чего только не было. И столетние войны, и смена эпох, и революции, и создание и крушение государств, и бог весть что еще, но ликвидация частной собственности осуществляется впервые. Двадцать лет назад — в Советском Союзе, теперь — у нас. Это величайшая революция, все остальные сводились к каким-то реформам, бунтам и больше ничему. Наша революция перевернула жизнь вверх тормашками для того, чтобы полностью ее обновить. Это твои слова, мой милый братец, тебя цитирую. А раз мы приступаем к полному обновлению жизни, как же нам не сталкиваться с трудностями? Мы не ждали, что они будут такими серьезными, но раз уж они обрушились на наши головы, надо их преодолевать. Ты обвиняешь меня в применении насилия. А может, ты ошибаешься и называешь насилием мои усилия, направленные на преодоление трудностей на пути к новой жизни? Ладно, допустим, мои усилия — это и есть насилие. Но почему я прибегаю к насилию? Ради себя, ради своей выгоды, или во имя общего блага, во имя народа? Ты жалеешь людей, они, мол, страдают. Но из-за чего они страдают? Из-за жалкого клочка земли, из-за своей тощей скотины, из-за всего, что у них «свое». Ведь частная собственность — первопричина страданий человечества, не так ли? Я не хочу бросать твои же камни в твой огород, но и этому ты меня учил. Читал мне книги по этому вопросу…
Стоян встал и принялся ходить по комнате. Он ступал медленно и осторожно, словно по краю пропасти, и время от времени дергал шеей, точно его душил воротник. Этот тик показывал, что в нем поднимается буря, с которой он не в состоянии справиться, и что вот-вот она грянет со страшной силой. Чтобы предотвратить эту бурю, я пошел было к выходу, но он догнал меня у двери и схватил за плечо.
— Прежде чем уйти, скажи мне, как мы добьемся нашей цели — социализма. Сто раз мы об этом говорили, а я все не пойму, какую же тактику ты предлагаешь. Раз ты не одобряешь мою тактику, значит, у тебя есть своя. Давай, выкладывай, а я послушаю.
Я сказал ему, что слово «тактика» в данном случае неуместно, более того — неверно. Мы хотим людям добра, и это движение души, а не какая-то тактика. Тактика — понятие стратегическое, это сумма приемов, с помощью которых можно выиграть войну или какие-либо состязания или овладеть богатством, но она не может привести к добру. Добро — категория нравственная, его не могут породить ни законы, ни идеи, которые приходят к человеку извне, добро порождается самой сущностью человека, как бьет из родника чистая вода…
Я видел, что Стоян сосредоточен до крайности, в глазах его горит внутреннее напряжение, он словно боится упустить хотя бы звук. Но вот по его лицу, застывшему как маска, пробежало оживление, и это означало, что он разгадал или вообразил, что разгадал, мои мысли, хотя я сам не вполне понимал, что именно хочу ему сказать. О «тактике», о том, как он ее толкует, мы говорили уже много раз, и я всегда сбивался, не мог выразиться достаточно ясно и определенно. Это был вопрос об осуществлении на практике революционных задач, поставленных перед нами партией, и наши мнения по этому вопросу расходились. Он отвергал мою точку зрения и в большинстве случаев не давал мне высказаться до конца. Вот и теперь он меня прервал. Он вскинул правую руку, точно саблю, а в глазах его сверкнули бесовские молнии.
— Ясно, ясно! Я так и знал — все та же старая тактика проволочек и хныканья. Либеральничанья и милосердия. Хотя ты прекрасно знаешь, что всякую революцию делает большая или меньшая группа единомышленников, называемая партией, в данном случае — наша Коммунистическая партия. Партия ведет вперед большинство, а большинству всегда кажется, что она действует намного быстрее, чем нужно. В этом и состоит революция. Какими словами ее ни определяй, она именно в том, чтобы организовать народ и вести его вперед к новой и лучшей жизни, преодолевая трудности и страдания, а если понадобится, то и проливая кровь. А ты упрекаешь меня, будто я честолюбив, болезненно мнителен и злопамятен, будто я караю тех, кто дерзнет меня оскорбить. Авторитет партии надо охранять так, чтоб и пылинка на него не упала. Партия никогда не ошибается, следовательно, и партийный работник, который выполняет ее указания, тоже не ошибается. Я солдат партии и делаю то, что она мне приказывает. Сейчас она требует от меня, чтобы любой ценой (любой ценой!) заново было организовано ТКЗХ, и я должен действовать так, чтобы оно было организовано, даже если мне придется заплатить за это жизнью. Вот почему я хочу рекомендовать тебе…
Он не успел закончить свою мысль, потому что из носа его хлынула кровь, намочила усы и потекла на пол. Я усадил его на стул, посоветовал запрокинуть голову и заткнуть нос платком. Кровотечение продолжалось еще долго, он ослабел, и мне пришлось проводить его домой. Впервые за последние четыре года мне предстояло переступить порог родного дома, и я волновался, но Кичка даже не предложила мне войти. Она встревожилась и хотела везти брата в город к врачу, но он отказался и ушел в дом, чтобы поскорее лечь. Утром я зашел его проведать. Кичка встретила меня во дворе и не позволила говорить с ним, чтобы его не волновать. Она сказала, что он всю ночь бредил и говорил, что Илия Драгиев плакал, как ребенок, из-за того, что не мог убить какую-то собаку. Какую еще собаку? Из-за чего мы снова ссорились, что я к нему цепляюсь? Мало ему неприятностей от чужих, так еще свои будут ему нервы трепать! Кичка смотрела на меня враждебно и наговорила еще много всяких слов. Я понял, что Стоян рассказывал ей о всех наших спорах, которые она назвала «контрами», и что эти «контры» тревожат его совесть и заставляют сомневаться в том, что он делает. «Не можете идти в одной упряжке, так разбегитесь в разные стороны, — сказала она под конец. — Ты теперь здоров, семьи нет, найди себе работу в городе, адвокатом или там судьей, женись. А то у вас с братом к тому дело идет, что врукопашную схватитесь, на потеху всему селу».
Кичка не умела скрытничать, и мне нетрудно было догадаться, что Стоян говорил с ней о своем желании спровадить меня подальше от села, однако сам сказать мне об этом не смел, и она взяла трудный разговор на себя. Я и сам подумывал о том, чтобы перебраться на работу в город, но сначала болезнь, а потом события в селе удерживали меня дома. Я вел бухгалтерию ТКЗХ, год работал учителем, известное время был юрисконсультом в только что образованной МТС. Мне казалось, что в эти годы, когда в муках и терзаниях рождается новая эпоха, я приношу пользу своим землякам. И быть может, я еще долго прожил бы в селе, не случись эта парадоксальная история с высылкой Ивана Шибилева. Действительно, это был настоящий парадокс — мой брат исключил из сельской партийной организации человека, который основал ее еще до Девятого сентября. Следствием этого парадокса стал еще один — политический преступник и убийца Михо Бараков в качестве начальника околийской милиции воспользовался характеристикой, которую мой брат дал Ивану Шибилеву на заседании ОК партии, и отправил Ивана Шибилева в трудовой лагерь. В лагерь отправили человека, который не пожалел свои дарования, поставив их на службу партии в тот период, когда она нуждалась не в высоком искусстве, а в агитках и плакатах; человека, который при всех перипетиях своей удивительной и бурной жизни ни на миг не переставал ей служить. И еще один парадокс — мой брат объявлял или грозил объявить кулаками крестьян, совершенно не подходивших под это понятие, а единственный в селе кулак и политический преступник Стою Бараков не только гулял на свободе, но в качестве председателя сельсовета представлял и осуществлял власть народа. Со времени раскрытия преступлений отца и сына Бараковых прошло четыре года, но в ОК партии все еще ничего не предпринимали для их разоблачения. Я несколько раз ездил туда и спрашивал, до коих пор будем мы держать за пазухой этих змей, и каждый раз мне отвечали, прижимая палец к губам, что все, к ним относящееся, следует хранить в строжайшей тайне. Других объяснений мне не давали, но было ясно, что судьба отца и сына Бараковых зависит от возвращения Александра Пашова, которое само по себе должно было стать бесспорным доказательством того, что за границей он работал на нас и что его отца напрасно принесли в жертву. Но Пашов, к сожалению, все еще не возвращался, и у его матери не было о нем никаких известий.
