Утром мы осмотрели место происшествия, но не нашли никаких следов. Стоян сообщил в милицию, и Михо Бараков, словно только того и ждал, тут же примчался со следователем и еще двумя молодыми людьми из следственных органов. Михо Бараков распорядился произвести обыск в нескольких домах. Я отказался присутствовать при обысках и посоветовал брату сделать то же самое, заявив, что сеять смятение среди людей, и без того растревоженных, — затея ненужная и недостойная. Но Михо Бараков сказал, что, поскольку мы вызвали его как потерпевшие, мы непременно должны присутствовать при обысках. Люди приходили в ужас, когда следователь и его помощники принимались совершенно бесцеремонно обшаривать их дома, переворачивать все вверх дном и залезать в лари, сундуки и другие места, никак не предназначенные для чужих рук и глаз. Женщины причитали как над покойником, дети плакали, по всему селу пошел стон. Оружия нигде не нашли, у всех заподозренных было безупречное алиби. Это был новый удар Михо Баракова нам в спину. Быстрый и хорошо рассчитанный удар.
Но дело этим не кончилось. Среди тех, на кого пало подозрение, притом в первую очередь, оказался, разумеется, Илия Драгиев. Когда мы пришли к нему с обыском, бедняга встретил нас, смущенный появлением «высоких гостей», и тут же, с утра пораньше, стал угощать нас ракией. Его дети (старший — шестнадцати лет, а младший — грудничок), полуголые, еще не умытые, сопливые, только что вылезшие из-под одеял, возились в комнате. Когда мы вошли, они забились в угол, точно напуганная скотинка, и смотрели на нас с застенчивым любопытством. Воздух был спертый, пахло мочой, хозяйка, костлявая и желтая, еще не прибранная, прикрыла грудь пеленкой младенца, которого кормила, и тоже уставилась на нас исподлобья любопытствующим и враждебным взглядом. Илию спросили, есть ли у него оружие, и он сказал, что есть. Вышел из комнаты, пошарил рукой под стрехой хлева и вытащил оттуда ржавый наган.
— Отцовский еще, вон как заржавел. Когда я был мальцом, отец давал мне играть, потом я его моим ребятишкам давал.
Следователь взял револьвер, попытался прокрутить барабан и вернул хозяину. Его помощники стали перетряхивать пропахшие мочой домотканые одеяла, перевернули все в соседней комнате, потом перешли в хлев, в кошару, но нигде ничего не нашли. И тогда, словно кто дернул его за язык, Илия, грозя пальцем, обратился к брату:
— Эй, секретарь, думаешь, ты партейный, так тебе сам черт не брат? Хозяйничаешь в селе, как на своем дворе, хочешь, чтоб все под твою дудку плясали. Начальник милиции — свой паренек, я ему все скажу. Ты мой колодец заколотил, на замок запер, а потом собаку туда кинул, потому как я в кооператив по второму разу не захотел идти. Детей моих, скотину и весь конец села без воды оставил. Слыхать, ночью в тебя стрелял кто-то. Да на кой в такого стрелять, потом за него всю жизнь по тюрьмам гнить. Его б судить надо, да таких, как он, и судом не возьмешь, вот они и куражатся. А коли суда и управы на него нет, хоть по роже бы ему съездить. Чтоб открыл глаза поширше да увидел, что в селе этом люди живут.
Все это Илия выпалил одним духом, высоким, прерывистым голосом, весь красный от неловкости и возбуждения, а из его больших и круглых голубых глаз потекли слезы. Он был из тех, что и мухи не обидят, к тому же полноватый, рыхлый, словно без костей, поэтому его воздетые кулаки вызвали лишь снисходительные усмешки. Он, очевидно, набрался храбрости в присутствии начальника милиции — «своего паренька» — и решил впервые в жизни отвести душу. В ту же ночь, будто выполняя угрозу Илии Драгиева, на моего брата напали неизвестные. Когда он, возвращаясь домой, открыл калитку и собирался войти во двор, он обо что-то (это оказалась натянутая веревка) споткнулся и упал ничком. Злоумышленники накинулись на него, связали ему руки, заткнули рот и принялись тузить кулаками. К счастью, его сосед вышел с фонарем на крыльцо, собираясь заглянуть в хлев, услышал в темноте стоны и таким образом спас брата. Враги действовали оперативно и изобретательно, умели учитывать психологический момент и заметать следы. После того как они бросили в колодец собаку, а накануне стреляли в него, брат меньше всего мог ждать нападения в следующую же ночь, да еще сразу после того, как он проводил начальника милиции до дома его отца. В невиновности Илии Драгиева Стоян не сомневался, но чтобы как-то выпутаться из скомпрометировавшей его истории с собакой, начал обвинять Илию, будто тот сам бросил собаку в колодец, чтобы подорвать в глазах сельчан авторитет новой власти. Враги ТКЗХ, которые и бросили в колодец собаку, взяли Илию под свое покровительство, и он невольно попал в их круг. Моему брату не оставалось ничего другого, кроме как вынудить Илию каким-то образом якобы добровольно вступить в кооператив и тем самым положить конец неприятной истории. Позже я узнал, что он угрожал Илии объявить его кулаком, но сначала устроил ему еще одно испытание.
В это время в селе началась кампания по истреблению собак. Основанием для этой смертоносной кампании выставлялись хозяйственные трудности — действовала карточная система, продовольствие надо было экономить. Было известно, у кого сколько собак, и председатель сельсовета Стою Бараков издал приказ — оставить на двор по одной собаке, а остальных уничтожить. Собаки исчислялись сотнями, и поскольку у Совета не было столько патронов, их убивали ножом. Работа эта была поручена цыгану Мато. Его гильотина была устроена очень просто — это был столб, врытый в землю и продырявленный на высоте около метра. Мато продергивал в дырку собачий поводок и дергал за него. Собака вставала на задние лапы, открывая грудь, и Мато всаживал нож ей в сердце.
Я ходил в Орлово по делу и на обратном пути пошел самой короткой дорогой, через северную часть сельских угодий. Дорога привела меня к месту, где уничтожали собак, — поляне, окруженной со всех сторон зарослями репейника, над которыми торчала собачья гильотина. По обеим сторонам дороги лежали рядком десятка три или больше мертвых собак. Я был так потрясен этим зрелищем, что поспешил повернуть назад, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я посмотрел сквозь кусты — посреди поляны торчала окровавленная собачья гильотина, а рядом с ней — Илия Драгиев. Я подошел ближе и увидел, что он держит на поводке крупного пегого пса. На краю поляны сидел на пеньке цыган Мато и курил козью ножку с видом человека, который сделал важное дело и теперь с удовольствием предается отдыху. Он улыбался, показывая крупные пожелтевшие зубы, посматривал то на два ножа, всаженные в землю по обе стороны от него, то на Илию и иронически качал головой.
— Кишка тонка! Никак свою животную не прикончит. Сам, выходит, хлипкий! Мается тут, и ни в какую.
— Это ты про меня? Сейчас увидишь! Подумаешь, дело большое — нож в зверюгу эту всадить!
Взбадривая себя криком, Илия продернул поводок через дырку в столбе и натянул его. Голову собаки повело вверх, животное встало на задние лапы, давясь и вываливая язык. Цыган поднялся с пенька и протянул Илии нож, но Илия не взял его, посмотрел на землю вокруг столба, пропитанную кровью и покрытую роями сине-зеленых мух, и отпустил собаку. Он дрожал как в лихорадке, зубы у него стучали, побелевшее лицо заливал пот. Осеннее солнце припекало, на полянке, огороженной зарослями репейника, было жарко и душно, пахло кровью и собачьими испражнениями. Цыган, лицо которого блестело от пота, смотрел на Илию, улыбаясь до ушей и покачивая лохматой головой, потом взял нож и подошел к собаке.
— Эй ты, цыган! — вскрикнул Илия и загородил ему дорогу. — Убери свои грязные лапы! Не то я тебя самого прикончу. А собаку свою я сам убью. Я его такусеньким кутенком взял, я его вырастил, от моей руки пусть и гибель примет! — Несчастный Илия, словно обезумев, топтался возле своего пса и то дергал за поводок, ставя животное на задние лапы, то снова отпускал его и бил себя по голове. — Как же я тебя жизни лишу, Шарко! Скажи мне, как! Нет, не дает мне сердце, рука не поднимается. — Наконец, он отпустил собаку и воскликнул: — Да подпишу я эту декларацию, отчего не подписать. Столько народу подписало и не померло, так и я не помру! Илко, пошли, дашь мне декларацию. Подпишу, детей своих не стану губить…
