И действительно, со следующего же дня все, кто хоть сколько-нибудь был способен агитировать за возвращение в ТКЗХ, были подняты на ноги: пожилые мужчины и женщины, парни и девушки, дети и учителя. Я, Иван Шибилев (если он оказывался в это время в селе), Кичка, Мона Койнова и учителя по нескольку раз в неделю давали представления, устраивали вечера и посиделки. Агитировал и Стою Бараков. Обстоятельства сложились так, что он вынужден был отдать свою землю с улыбкой на устах. Кто знает, какие кошки скребли у него на душе, но он делал вид, будто счастлив, что идеи его сына наконец осуществляются. Он был записной оратор, на каждом собрании брал слово и уговаривал людей войти в кооперативное хозяйство. «Какая ирония судьбы, — думал я, слушая его длинные и утомительные речи. — Самый отъявленный враг новой власти, мало этого — преступник проповедует социализм». Стою Бараков вел себя как благодетель будущего кооперативного хозяйства еще и потому, что вносил в него больше всех земли. Бывшие кооператоры, по домам которых мы ходили, держались скованно и виновато, мялись, жаловались на бедность, но давали понять, что о возвращении в хозяйство не может быть и речи. «Мы уже на этом кооперативе обожглись, пусть теперь другие вступают, а коли увидим, что там хорошо, и мы войдем», — так отвечали все до одного, словно сговорившись. Они были угнетены сварами, убытками, которые они понесли при роспуске хозяйства, и нам следовало бы на какое-то время оставить их в покое, тем более что дело наше провалилось, а пострадавшими оказались они.
Однако мой брат был неумолим и неутомим. Днем он обходил дома, а по вечерам созывал собрания. Я слушал, как он говорит, и каждый раз поражался его воле, энергии и энтузиазму. Только неисправимый идеалист с чистыми и сильными душевными движениями мог так упорно, не жалея сил, времени и здоровья, отстаивать правоту своего дела. В то же время он начал терять терпение и нервничать. Раз или два в неделю его вызывали в ОК партии на инструктаж, и каждый раз, возвращаясь оттуда, он выказывал все большее нетерпение. В комитете назвали осень как крайний срок повторной организации кооператива и хотели прислать в помощь своего уполномоченного, а это, по мнению Стояна, означало, что наверху сомневаются в его организаторских способностях. В комитете ему непрерывно внушали, что действовать надо твердо, что одними разговорами он никогда не привлечет в кооператив тех, кто колеблется, не говоря уж о прямых противниках. Стоян был вынужден неотступно ходить за односельчанами и их уговаривать, наталкиваясь на их упрямство и невежество, а это вызывало его разочарование и гнев. «Почему эти жалкие людишки кобенятся? — порой спрашивал он себя в отчаянии. — Почему рычат на нас, точно собаки, у которых мы хотим отобрать кость? Почему противятся и не хотят понять, что все делается для их же блага, ради будущего их детей? Нет, я не в силах больше с ними препираться. Я вижу по их глазам, как они меня боятся и ненавидят. Лучше мне пойти в комитет и сказать, что я не могу справиться с порученным мне делом. Пусть назначают другого секретаря партбюро или присылают уполномоченного. И я имею право хоть одну ночь поспать спокойно…»
Так роптал он иногда в минуты усталости, но вскоре, стыдясь своего малодушия, снова начинал утверждать, что нытье и отступление перед трудностями нам, конечно, не помогут, а вот твердость и постоянство приведут к созданию кооператива. Если ждать, пока несознательные станут сознательными, а оппозиционные элементы сами отдадут землю в общее хозяйство, ждать придется до второго пришествия. Хватит болтовни, надо действовать! На то мы и революционеры, чтобы идти впереди других и указывать им путь на сто лет вперед! Это определяло и его отношение к крестьянам — отношение взрослого к недорослям, которых надо трепать за уши, когда они не слушаются или не видят своего будущего. Правда, иногда он не просто «трепал» непослушных за уши, а чуть не обрывал их вчистую.
В то время почти все семьи посылали детей учиться в город, но для того чтобы поступить в гимназию или университет, надо было представить так называемые ОФ-справки о политической благонадежности. Эти справки выдавал я в качестве председателя первичной организации Отечественного фронта, но Стоян начал использовать их как средство давления на тех родителей, которые отказывались вступить в ТКЗХ. Многие молодые люди лишились из-за этого возможности получить образование или получили его с опозданием в несколько лет. Первым пострадал парень по имени Кунчо, ставший впоследствии доцентом физико-математического факультета. Оказалось, что в первом классе гимназии он в течение полугода был бранником. Бранники ратовали за великую Болгарию «от Дуная до Эгея», но деревенские ребята попадали в их организацию не из-за их шовинистических идеалов. В годы, предшествовавшие Девятому сентября, ремсисты, легионеры и бранники наперебой вербовали «кадры» среди новичков, поступавших в гимназии. Сельские ребята, попадавшие в город без всякой политической подготовки, часто вступали в совершенно неподходящие для них организации. Так было и с Кунчо. И мы б никогда не узнали, что он был бранником, не расскажи он сам о былом своем политическом невежестве. Мой брат, однако, воспользовался его откровенностью и завязал узелок на память. Отец Кунчо уперся, три года не шел в кооператив, и Кунчо поступил в университет тремя годами позднее.
Стоян находил и много других способов прижать к стене тех, кто не хотел вступать в ТКЗХ. Одним из верных средств давления на зажиточных крестьян было и такое — их объявляли кулаками. У них было по сотне декаров земли, но они никогда не прибегали к наемной рабочей силе, а в случае нужды две или три семьи объединялись, чтобы побыстрее справиться с какой-либо из полевых работ. Кулак же в свою очередь был объявлен самым лютым врагом народа и социализма, и мы не упускали случая осмеять и заклеймить его в наших речах, агитпрограммах и театральных представлениях. Мы изображали его агентом империализма, фашистом и поджигателем новой войны, отъявленным оппозиционером и подстрекателем; в глухую ночную пору он убивал коммунистов, поджигал имущество и травил скот кооперативов, всячески мешал строительству новой жизни. О кулаке непрерывно писали газеты и говорило радио, на карикатурах и плакатах его рисовали жестоким кровопийцей. Одним словом, кулак превратился в синоним злого духа из детских сказок, которым, однако же, пугали взрослых. Ему не было места в селе — чтобы его обезвредить, необходимо было сослать его с семьей в какой-нибудь далекий край или отправить в трудовой лагерь. Мой брат держал в страхе нескольких человек, в том числе Илию Драгиева.
У Илии Драгиева было восемьдесят декаров земли и шестеро детей, мал мала меньше. Он обещал Стояну подписать декларацию о членстве в ТКЗХ, но когда пришел в партийный клуб, дрогнул и не стал подписывать. Стоян отругал его за то, что он не держит слова, а Илия сказал, что уже раз обжегся на кооперативе и, если вступит снова, дети его перемрут с голоду. Лучше он будет кормить их, как кормил до сих пор, — как-никак он держит двух волов, две коровы, три десятка овец, да и колодец у него во дворе.
Илия ушел, а Стоян велел двоим парням проследить, когда Илии не будет дома, забить колодец досками и повесить на него большой замок. Край у нас безводный, и этот колодец был летом настоящим спасением для всего верхнего конца села. Три других колодца, на площади, в эту пору почти пересыхали. Парни улучили время, когда Илия был в поле, заколотили колодец досками и заперли его. Вечером Илия разбил замок и отодрал доски, чтобы напоить скотину, но ночью кто-то бросил в колодец собаку и оставил записку. Село всколыхнулось. Осень была засушливая, и люди уже зачерпывали песок со дна колодцев. Многие настаивали, чтоб тех двух парней наказали, но парни отрицали, что это они бросили в колодец собаку. Они, мол, по приказу партийного секретаря только забили колодец, а собаку не бросали. Парни не врали. Дело было в том, что некоторые противники ТКЗХ и личные враги моего брата воспользовались этим случаем, чтобы настроить против него все село. Через несколько дней после этого в него стреляли. Около полуночи, когда он возвращался домой, над его головой просвистело три выстрела. Убийца притаился за оградой в таком месте, где через нее нельзя было бы быстро перелезть, если бы пули не попали в брата и он решил бы преследовать стрелявшего. Так и получилось. Одна пуля лишь задела пиджак на его левом плече, Стоян тут же пришел в себя, тоже выстрелил и хотел кинуться за злоумышленником, но, пока нашел место, где можно было перелезть через ограду, тот исчез в темноте.
