Дверь открыла сама именинница. Худенькое невыразительное лицо ее, по случаю торжественного момента без привычных очков, при виде Артура вспыхнуло готовностью к счастью. Птичьи неженские плечики ее были искусно задрапированы розовым японским трикотином, но все, что высовывалось из этого роскошного облачения, было так жалко, тонко, что Даля Андреевна невольно метнула тревожный взгляд на сына. Лицо его разочарованно вытянулось и поскучнело. Он, буркнув, сунул имениннице розы и без приглашения стал раздеваться, предоставив матери возможность блистать красноречием в поздравлениях и комплиментах.
Они прошли в комнату. Глупая, наивная девочка! И как же Виктория Анатольевна не подумала о последствиях, или уж настолько была уверена в успехе операции, негласного договора, что позволила дочери наприглашать кого попало? За столом сидели разного вида девицы, жидко разбавленные парнями.
Инстинктивное «о-о-о!» восхищенным вздохом вырвалось у всех девиц и тут же воспитанно погасло. Задевая темной шевелюрой за дверной косяк, стройный, на длинных пружинистых ногах, в темно-синем велюровом пиджаке (где, как и за сколько приобретенном — об этом надо рассказывать отдельно), стоял он на пороге, небрежно, как должное, пропуская мимо ушей вздох всеобщего восхищения. Он подсел к парням, а Даля Андреевна, расстроенная неудачным началом, отправилась на кухню помогать хозяйке. Потом, когда были произнесены первые полагающиеся тосты и все дружно застучали вилками, порушив великолепие свекольных и морковных роз на салатах, он прищуренным взглядом скользнул по пестрому ряду девиц — Даля Андреевна беспрестанно с тревогой наблюдала за сыном, — затем, по мере всеобщего захмеления, он, уже не маскируясь безразличием, останавливал многозначительный взгляд на отдельных лицах. Именинницу и все просьбы и предупреждения матери он забыл начисто, самостоятельно под хмельной рассеянный галдеж подливал себе коньяку в фужер и наконец совсем исчез куда-то. Она обнаружила его в ванной, тискающим в углу пышнотелую деваху. На попытку пресечь эту скороспелую любовь он ответил столь угрожающе и непристойно, что Дале Андреевне пришлось обратиться к девице, напомнив ей о девичьей гордости.
— А чего? А чего я делаю-то? — отговаривалась девица, поправляя сбившееся гнездо прически.
Кончилось тем, что он беспардонно вытолкал мать к гостям, а сам на пару со своей нелепой избранницей вовсе исчез куда-то.
Даля Андреевна, уронив руки, сидела за потерявшим парадность столом, не в силах даже помогать хозяйке мыть посуду, и обреченно смотрела на танцующую молодежь. В общем кругу, с лицом скучающей интеллигентки (а какое еще должно быть лицо у уважающей себя некрасивой девушки, которой предпочли другую?), вяло покачивала бедрами именинница.
В груди Дали Андреевны шевельнулось нечто похожее на жалость к этой девочке, несчастливой, несмотря на уже построенную для нее родителями кооперативную квартиру, задаренной на много лет вперед дорогими подарками, — несчастливой, оттого что никто никогда вот так запросто не умыкнет ее с вечеринки.
Так вот нелепо и ускользнуло из-под носа жилье для сына. И теперь здесь, в Лопушках, — снова неудача.
Где-то внизу послышалась возня, кряхтенье и приглушенные голоса.
Несут! Даля Андреевна забеспокоилась, словно стараясь спрятаться, оттянуть миг страшной встречи.
Дверь распахнулась. Затопали мужики, внося тяжелое.
— Вот сюда, сюда. Осторожненько. Ох! Да не потревожьте вы ее, мою ягыдку-у! — причитала, суетясь среди мужиков, Варвара.
— Даш-ш-и-ынька-а, Тонюшка-то наша-а!.. На кого нас покинула?! — взывала тетушка, обслюнявив племяннице лицо.
Дале Андреевне пришлось прикоснуться губами к темной, изборожденной морщинами, словно скорлупа грецкого ореха, теткиной щеке.
Мужики, кашляя, мялись в дверях.
— Надо бы им... — шепнула Варвара, — а у меня, как нарочно...
«Начинается», — подумала Даля Андреевна, доставая кошелек.
Ночевала Даля Андреевна в Варварином доме в одной постели с Надей. При других обстоятельствах подобный ночлег шокировал бы ее, но сегодня узкая скрипучая кровать с нервно вздрагивающей племянницей и пьяное мычание Николая за дощатой, густо населенной клопами перегородкой, оказались лучшим вариантом — рядом были живые люди.
Потрясенная страшным, неузнаваемым и вместе с тем величаво отрешенным от земной суеты видом сестры, Даля Андреевна не могла заснуть. Впервые она видела ее лицо окаменело спокойным, с закрытыми глазами, с закрытым ртом. Сколько помнила себя Даля Андреевна, всегда это лицо смеялось, разговаривало, плакало, пело. И казалось, что сегодняшнее Антонинино безмолвие обращено именно к ней, Дале Андреевне. «Что, думаешь, тебя не постигнет та же участь? Не надейся», — словно говорило лицо покойницы.
Обида на сестру за то, что она обошла ее в дележе наследства, больше не терзала душу Дали Андреевны — Варвара между делами успела сообщить, что та оставила ей по страховке пятьсот рублей. Конечно, тетушка не забыла заявить при этом, что с нее из этой суммы причитается на похороны и на памятник. Ну, разумеется, что у нее совести, что ли, нет. Конечно, она внесет сколько-то денег. Все-таки молодец Варвара, успокоила ее. Не то что эта клуша Надя. И Антонина — святой человек, никого не обидела.
Даля Андреевна заплакала беззвучно, боясь разбудить Надиного Павлика, сопевшего рядом в кроватке.
А ведь она почти на год старше Антонины. В раннем детстве только и слышала: «Тоня маленькая. Уступи ей. Ты старшая — ты должна». Так она и поступала: следила, чтоб Тонька не залезла в лужу, рассчитывалась в магазине и в кассе фабричного клуба, когда их стали самостоятельно отпускать в кино. Но и от нее, от младшей, требовалось соответственно послушание, невыпячивание перед старшей сестрой и прочее. Какое там! Нельзя, правда, сказать, что она была непослушной и строптивой, но что касалось невыпячивания... С малых лет Антонина была выскочкой. Особенно это стало заметно в школе. Вполне могла бы октябрьская Тонька подождать годик, но матери отправили их в школу в один год, в один класс, чтобы было веселей учиться. Нечего сказать, оказали услугу! Посадили их за одну парту. И началось... Идет устный счет, Тонька сидит, как на угольях, трясет перед носом учительницы рукой. И чего выскакивает? Ведь никто еще не сосчитал, и она, старшая сестра, не сосчитала. И когда пришла пора писать чернилами, сколько ни старалась Даля Андреевна (тогда еще Даша) писать, как и полагается старшей сестре, гораздо лучше, все равно у Тоньки получалось красивей и чище. Так и повелось: стала она, младшая, отличницей, любимицей Тамары Васильевны, старостой класса, а потом и комсоргом школы. Но нет худа без добра. Врожденное Тонькино легкомыслие и многочисленные нагрузки (все эти сборы, рейды и редколлегии) помогли Даше с ее упорством и одержимой страстью «догнать и перегнать» сравняться в отметках с этой выскочкой. Но с популярностью младшей сестры тягаться было не под силу. Однажды она случайно услышала обрывок разговора двух мальчишек-старшеклассников. Один из них упомянул ее имя. Она встрепенулась в радостном ожидании — не каждый день о тебе, скромной пятикласснице, разговаривают взрослые, с пробивающимися усиками восьмиклассники.
— А кто это такая? — спросил второй.
— Тоньки Васильевой сестра.
— А, я-то думал... — безразлично протянул собеседник.
Вот как! Значит, ее знают не самое по себе, а всего лишь как сестру Тоньки Васильевой?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.
Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, в шестнадцать-семнадцать лет все разбираются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки — в одну девчонку. И этой девчонкой, конечно же, оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую... никто не любил! Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну, например, врачом. Хотя зачем врачом? Лучше она будет артисткой. Точно. И прославится, как Тамара Макарова или даже как Ларионова. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще. Нужны ей какие-то там Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: «Это какая Тоня Васильева? Та самая, у которой сестра знаменитая артистка?» А она будет жить в Москве, на худой конец — в Ленинграде. У нее будет красивый, умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят-то только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! И она будет ездить в Париж, в Америку...
