А у Антонины при всей ее непрактичности кое-что было: и золотишко, еще от матери оставшееся, старинное, а потому тем более ценное, и хрусталь. Антонина на своей фабрике всю жизнь в передовицах ходила, так ей за доблестный труд на Восьмое марта да на Первое мая много чего понадарено. Раньше хрусталь дешевым был, и никто за ним не давился. Вот и покупали его, в основном, для передовиков. Даля Андреевна своими глазами видела, сколько у нее хрусталя, и какого! На поминках у тети Ксении, матери Антонины, на столах рядом с эмалированными мисками и разнокалиберными щербатыми тарелками был выставлен весь Антонинин хрусталь. И конечно же, соседский дед Матвеич, задремав, спьяну ввалился локтем в салат и оборотил на пол роскошную ладью. Ну, и разбил, разумеется. Все зашикали на деда, и тут уж Даля Андреевна не удержалась от замечания.
— На поминки-то можно было и что попроще поставить. Так тут все переколотят.
— Что же мне на маминых поминках стекляшки эти пожалеть? Пусть хоть все перебьют. Мамы вот только не воротишь, — устало возразила хозяйка.
Да, на Антонининых поминках хрусталя не выставят — это уж точно. Варвара — ну, казалось бы, семьдесят лет человеку, что она может понимать? Ей уж давно о другом думать надо. Но, не волнуйтесь, цену вещам она знает. Все, все приберет к рукам до приезда Дали Андреевны. А ведь там еще два ковра: один большой новый, второй — старенький маленький, зато наверняка чисто шерстяной, ручной работы. Вот приедешь завтра на похороны, а там — голые стены. Все подметет эта прорва. И куда ей, куда?! А на нее, на Далю Андреевну, взвалят все хлопоты по похоронам и поминкам. Разве она сможет отказаться? И почему у нее такой несчастливый характер? Всегда она за всех везет. И никакой благодарности, никакой награды. А уж денег уйдет! Продукты вот надо будет закупить. Все на себе волочь придется. Ведь там, в Лопушках, в чужом фактически городишке, все связи порастеряны, ничего не достанешь. Придется отсюда, везти. Неудобно с пустыми руками заявиться. Что люди скажут? Достать-то вкусненького чего — не проблема. У Дали Андреевны есть кой-какие знакомые. Слава богу, сама в торговле работает. Правда, сейчас парфюмерией никого не удивишь. А несколько лет назад, на гребне волны парфюмерного бума, когда поисчезала помада и прочее, Даля Андреевна была на коне. И та же Серова, здоровающаяся сейчас сквозь зубы, и к которой завтра придется идти кланяться в гастроном, ловила взгляд Дали Андреевны и кивала: «Заходите, заходите». Ничего, и сейчас есть кой-какие дефициты в парфюмерной промышленности, так что зря Серова так уж корчит из себя неприступную твердыню.
С первым автобусом уехать не удастся. Надо снять деньги с книжки, забежать к Серовой. Придется ехать попозже. Надо позвонить на автовокзал. Как плохо, что нет телефона. Сколько ни бьется Даля Андреевна, сколько ни старается, все у нее не так как у людей. Телефона, и того нет. Обещала Виктория Анатольевна похлопотать, да разве от нее дождешься? Хотя уж кто-кто, а она-то, подруженька-начальница, могла бы и оказать услугу. Сколько перепахано Далей Андреевной у нее на даче, сколько платьев за «спасибо» сшито! И все как в прорву.
Венок надо бы достать. Да не успеть. И нет никого у нее в похоронном бюро, или как там оно прозывается. Век бы, конечно, там никого не иметь, так ведь вот, понадобилось.
С вечера хоть одежду приготовить. Жаль, в шапке ехать нельзя. Скажут, вырядилась. Но, ничего. Платок черный есть. А чтобы не выглядеть клушей, можно прицепить старенький шиньон. Их, правда, сейчас уже не носят, но для похорон в самый раз. Все-таки затылок будет приподнят. Сапоги придется обуть старые, на низком каблуке. В прошлый раз на похоронах тети Ксении вырядилась она в венгерские босоножки. Никто даже внимания не обратил. Зря только ноги намяла. Но дубленку она все-таки наденет. Авось могилу ее рыть не заставят. Она представила себя со стороны: элегантная, слегка полнеющая дама с скорбью во взоре. Это тебе не какие-то там лопушковские тетки в плисовых жакетах.
С детства знала она эту площадь, задушенную сугробами никогда не вывозимого снега зимой и седую от пыли летом, заплеванную подсолнечной шелухой, вымощенную квадратными плитами, между которыми пробивалась измочаленная десятками ног трава. Кроме автовокзала на площади была церковь, громко именуемая собором, и примыкал базар. Отсюда же вытекала главная улица, Пролетарская, по обе стороны которой кособочились полутораэтажные, купцами еще строенные дома — низ кирпичный, верх деревянный. В палисадниках из неуютных, по-февральски обветренных сугробов торчали голые пики малины. Летом на заборах кукарекали петухи.
И здесь, в этой оскорбляющей глаз провинции, вдали от памятников архитектуры, фонтанов и стриженых кустов, суждено ей было родиться и провести детство! Может быть, поэтому так любила Даля Андреевна красивые заграничные фильмы, особенно индийские и арабские, с красивой любовью, с иными прекрасными людьми, с иным миром, миром, в котором стройные молодые миллионеры эффектно хлопали зеркальными дверцами «кадиллаков», мир, в котором каждая женщина имела парикмахера, маникюрщицу, портного и массажиста-японца (или малайца — Даля Андреевна точно не помнила). Она выходила из темного зала на свет божий, окрыленная только что увиденным и одновременно придавленная нависающей над ней обыденной жизнью, и одиноко плелась по улице, пусть уже не лопушковской, а областного центра (но все равно дыра!). И вместо поролоновых берегов лазурного бассейна и сияющих бриллиантами и люстрами залов того мира ее ждали двор, загороженный ящиками из-под молочных бутылок, и провонявший кошками подъезд.
Лопушки же, с его кривыми, заросшими лебедой и крапивой улочками, тем более были чужды ей, как какой-нибудь лунный кратер. Ее раздражали словоохотливые, любопытные бабки («Дочуш, а ты не Зинина ли девка будешь?»). Но где-то в глубине души — она и сама не подозревала об этом — Даля Андреевна все же любила бывать в Лопушках. Только здесь, среди людей, по ее мнению далеко отставших от нее, она чувствовала себя преуспевающей городской женщиной, которой все должны были завидовать.
Даля Андреевна безуспешно прождала автобус минут пятнадцать, замерзла и отправилась пешком искать лопушковские новостройки. На месте старого Антонининого дома, дома, где жила когда-то и сама Даля Андреевна, высились корпуса фабрики. Вдоль солидного забора шеренгой выстроились прутики недавно посаженных деревьев. А Варварин домишко уцелел. Западая на один бок, нахально пялился на фабричные ворота крошечными близорукими окошками, наглухо заросшими нескладной голенастой, опять-таки провинциальной геранью.
И везло же этой бабе всю жизнь! Как боялась, что эту ее конуру собачью снесут и она лишится огорода. И ведь так получилось, что не тронули. Хотя любому нормальному человеку на руку был бы этот снос. Интересно, что бы стала делать Варвара в современной квартире? Наверное, легла, скрестила бы руки на груди и померла. Вез своего укропа. Без базара. И куда ей? Кому деньги оставит? Может, девчонкам Николаевым на книжку кладет? Вот только Дале Андреевне ничего никогда с неба не падает. Всего самой добиваться приходится. Все своим горбом. Вот и сейчас предстоит схватка с Варварой, а может, и не только с ней. Девчонки-то ведь уже взрослые. Небось такие же ухватистые, как и бабка.
Николай — тот опасности не представляет. Напьется — и спать. Варваре даже и в этом повезло. Обычно после очередного запоя Николай, смирный и виноватый, тюкал топором в закутке у сарая, налаживал насос, качал воду, ладил парники и даже полол гряды. А Варвара отводила душу. Сломавшись в пояснице, из последних силушек таскала она по огороду свои высохшие старушечьи мощи, обреченно сморкалась в передник.
— Мам, ну ты чо, мам? Болит спина-то? Ну, ты полежи поди, мам, — моргая белесыми ресницами, переживал Николай.
Но, скорбно поджав бескровные губы, старуха продолжала демонстративно ковыряться в грядках, всем своим видом давая понять, что недолго уж — ох, недолго! — топтать ей земельку родного огорода.
