– Мы с дядей Симоном пойдем смотреть кино, потом я в «Биопарко»[1] покажу ему слона, а потом он меня научит марсельской рулетке.

Стоявшая у плиты сестра Хелена укоризненно покачала головой. Она решила, что марсельская рулетка – это нечто из области азартных игр. Петрос пришел в ужас. Воздев руку и приняв позу волшебника, творящего заклинание, он произнес:

– Это же такой прием ведения мяча! Как Рональдо!

Симон летел в Рим из Турции на выставку, куратором которой выступал наш общий друг, Уго Ногара. До открытия выставки оставалась почти неделя, и планировалось оно как торжественное событие. Я сам бы не добыл билет, если бы не работал с Уго. Но под крышей этого дома мы жили во вселенной пятилетнего мальчишки. Ну конечно же дядя Симон ехал домой именно для того, чтобы давать уроки футбольного мастерства.

– В жизни есть занятия поважнее, чем пинать ногой мяч, – проворчала сестра Хелена.

Она взяла на себя обязанность выступать в качестве голоса женской мудрости. Когда Петросу исполнилось одиннадцать месяцев, моя жена Мона оставила нас. С тех пор эта чудесная старая монахиня помогала мне в нелегком отцовском труде. Ее нам на время одолжил дядя Лучо, в чьем распоряжении была целая армия монахинь. Я с трудом представлял себе, что бы делал без Хелены, ибо мне не по карману нанять даже какую-нибудь толковую девчушку-подростка, не рассчитывающую на серьезное жалованье. К счастью, сестра Хелена так полюбила Петроса, что и сама не оставила бы его ни за что на свете.

Сын скрылся у себя в комнате и вернулся с электронным будильником в руках. С непосредственностью, унаследованной от матери, Петрос поставил часы передо мной и указал пальцем на цифры.

– Солнышко, наверное, поезд отца Симона опаздывает, – попыталась унять его Хелена.

Поезд. А не дядя. Потому что Петросу пока невдомек, что с Симона станется забыть деньги на проезд или заболтаться с незнакомыми людьми. Мона даже отказалась назвать нашего сына Симоном, поскольку считала брата взбалмошным. И пусть он занимал самую престижную должность, на которую может рассчитывать молодой священник, – работал дипломатом в Государственном секретариате Святого престола, считался элитой католического чиновничества! – на самом деле ему требовалась гораздо более напряженная работа. Как все мужчины по материнской линии в нашей семье, Симон был римско-католическим священником, а значит, не мог жениться и заводить детей. И в отличие от прочих ватиканских священников, которым от рождения судилось сидеть за письменным столом и отращивать внушительный животик, он обладал мятущейся душой. Мона благоразумно хотела, чтобы наш сын пошел в своего надежного, неспешного, довольного жизнью отца. Так что мы с ней, выбирая сыну имя, пошли на компромисс: в Евангелиях Иисус встречает рыбака по имени Симон и дает ему имя Петр.

Я достал мобильный и отправил Симону сообщение: «Ты далеко?», а Петрос тем временем осмотрел содержимое кастрюли.

– Хек – это рыба! – заявил он ни с того ни с сего.

По возрасту он как раз проходил стадию категоризации. А еще ненавидел рыбу.

– Симону это блюдо нравится, – сказал я Петросу. – В детстве мы его часто ели.

Вообще-то, в детстве была треска, а не хек. Но зарплата одинокого священника позволяет из всего рыбного рынка замахнуться лишь на хека. Да еще, как часто напоминала мне Мона, когда намечался очередной совместный обед, мой брат – на голову выше любого священника в городских стенах и поэтому ест за двоих.

Сейчас Мона занимала мои мысли больше, чем обычно. Приезд брата каждый раз воскрешал мрачные воспоминания об отъезде жены. Эти два человека – магнитные полюса моей жизни; в мыслях об одном всегда незримо присутствовала тень другого. С Моной мы познакомились еще в детстве, за ватиканскими стенами, и встреча в Риме показалась обоим Божьим Провидением. Но нам пришлось ставить телегу впереди лошади: восточные священники должны жениться до рукоположения или не жениться вовсе. Хотя – оглядываясь назад – Моне не помешало бы побольше времени, чтобы подготовиться к семейной жизни. Ноша ватиканской жены нелегка. Жизнь жены священника – еще тяжелее. Мона работала на полную ставку почти до самого рождения нашего голубоглазого малыша. Петрос ел, как акула, а спал гораздо меньше ее. Мона так часто кормила ребенка, что, восполняя силы, нередко оставляла мне пустой холодильник.

Выяснилось все позднее. Холодильник опустел оттого, что Мона прекратила ходить в магазин. Я не замечал, потому что жена к тому же перестала регулярно питаться. Она меньше молилась, реже пела Петросу. Где-то за три недели до первого дня рождения нашего сына она исчезла. В дальнем углу серванта я обнаружил тщательно запрятанный пузырек с таблетками. Врач службы здравоохранения Ватикана объяснил мне, что она пыталась справиться с депрессией. «Нельзя терять надежду», – сказал он. И мы с Петросом ждали, что Мона вернется. Ждали и ждали…

Сейчас Петрос божится, что помнит ее. Но на самом деле эти воспоминания взялись из фотографий, которые он видел повсюду в квартире. Петрос расцвечивал их знаниями, почерпнутыми из телешоу и журнальных реклам. Он еще не заметил, что женщины у нас, в греческой церкви, не пользуются ни помадой, ни духами. К сожалению, выглядело все так, словно он попал в Римско-католическую церковь: во мне он видел одинокого, как будто связанного обетом безбрачия священника. Непростой период самоосознания ему еще предстоял. Но в молитвах мальчик постоянно упоминал маму, а мне рассказывали, что так же делал в юном возрасте Иоанн Павел, когда потерял мать. Эта мысль утешала.

Наконец телефон зазвонил. Я так поспешно рванулся к трубке, что сестра Хелена улыбнулась.

– Алло?

Петрос с тревогой следил за мной.

Я рассчитывал услышать звуки метро или, еще хуже, аэропорта. Но ошибся. Голос на другом конце был еле слышен, звучал откуда-то издалека.

– Си? – спросил я. – Это ты?

Кажется, он меня не услышал. Плохая связь. Наверное, Симон ближе к дому, чем я ожидал: на ватиканской территории сигнал плавал.

– Алекс! – расслышал я.

– Да?

Он снова заговорил, но звук утонул в помехах. Мне пришло в голову, что Симон мог завернуть в Музеи Ватикана, повидаться с Уго Ногарой, который в поте лица ведет последние приготовления к своей грандиозной выставке. Петросу я бы такого никогда не сказал, но это вполне в духе моего брата: по дороге домой найти еще одну душу, нуждающуюся в утешении.

– Си, – сказал я, – ты в музеях?

В углу обеденного стола притих Петрос, терзаемый напряженным ожиданием.

– Он с господином Ногарой? – шепотом спросил сын у Хелены.

Но на другом конце что-то произошло. На меня обрушилось шипение, в котором я узнал порывы ветра. Симон стоял на улице. И по крайней мере – тут, в Риме, где сейчас бушевала буря.

На мгновение звук прояснился.

– Алекс, приезжай за мной.

От его голоса у меня по спине побежали мурашки.

– Что случилось? – спросил я.

– Я в Кастель-Гандольфо. В Садах.

– Что ты там делаешь?! – воскликнул я.

Снова оживился ветер, но микрофон донес другой непонятный звук. Словно брат застонал.

– Алекс, я прошу тебя, – сказал Симон. – Приезжай сейчас же. Я… Я у восточных ворот, под виллой. Надо, чтобы ты добрался сюда раньше полиции.

Мой сын замер, глядя на меня. Бумажная салфетка соскользнула у него с колен и медленно спланировала на пол. Она походила на белую шапочку папы, которую сорвал ветер. Сестра Хелена с тревогой наблюдала за мной.

– Стой там, – сказал я Симону.

И отвернулся, чтобы Петрос не увидел моих глаз. Потому что в голосе брата я услышал то, чего никогда там раньше не бывало. Страх.

Я ехал в Кастель-Гандольфо, навстречу несущейся на север буре. Дождь бесновался, капли прыгали по булыжникам мостовой, словно блохи. Когда я выбрался на шоссе, ветровое стекло звучало как барабан, в который бьют небеса. Автомобили притормаживали и съезжали на обочину. Созвездие красных огоньков на дороге таяло, и мои мысли обратились к брату.