— Папасян на всех доносы написал. Я ему — «жить хочешь?» Он за чернила, — хвастался кто-то незнакомый. — А директор ни в чем не сознался, ничего не подписал. Дурак! Не курит, не пьет.

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! — это голос полковника Саркисова.

— Так и поставили их всех рядышком в Холодной Балке вместе с Папасяном, — сообщил тот же незнакомый голос.

— Предварительно раздели? — справился нарком.

— Как приказано. Без штанов.

Лаврентий Павлович скупо засмеялся. Голос добавил:

— Этот Папасян все ползал на коленках и кричал: «Вы меня обманули. На Кавказе вас проклянут!»

— Да, Папасян — это не Баграмян! — с деланным сожалением произнес полковник Саркисов.

Лаврентий Павлович вдруг забеспокоился:

— Бумаги должны быть в порядке. «Сам» может их спросить.

— Понятно, товарищ нарком.

— Пора нам идти, — засуетился Саркисов.

— Да, товарищу наркому надо отдохнуть.

Слышно было, как военные поднялись, зашаркали сапогами.

— Спокойной ночи, Лаврентий Павлович.

Хлопнула дверь. За окном купе черная, как деготь, темень. Мне стало жутко. «За что арестовали?» Вопрос не давал покоя. «Кто я теперь? Куда везут?»

Лаврентий Павлович по-хозяйски вошел в купе, расстегнул китель и сердито посмотрел на меня.

— Раздевайся!

Я сделала вид, что не расслышала.

— Раздевайся, здесь топят, — повторил он.

Я послушалась.

— Есть хочешь?

— Воды бы…

В горле у меня пересохло. Волосы на висках — хоть выжимай. Он подал стакан холодной воды:

— На! Охладись!

Вагонные колеса глухо стучали, пол под ногами покачивался. Я страшно волновалась и никак не могла взять себя в руки. Зачем я ему? Что он задумал?

Лаврентий Павлович вновь посмотрел на меня темными с поволокой глазами. Он был заметно пьян.

— Ты умница?..

— Не знаю.

— Почему?

— Как его измеришь, ум…

— Раздевайся! — повторил он. — Будем мерить.

— Так я же раздетая.

— Раздевайся совсем.

— Зачем?

— Значит, ты дура?

Я пожала плечами. И тут вдруг озарило: на мне были исподние марлевые, стеганные ватой, штаны. Это мы, медработники, так приспособились. Стало ясно, что кто-то меня продал: штаны из ворованной в военное время марли. Тут уж ничего не попишешь! Преступление налицо. Я испуганно прижалась к оконному столику. Не знала, что сказать и как поступить. Значит, вот почему меня взяли! И что теперь будет?!

— Ты жить хочешь? — спросил Лаврентий Павлович.

— Хочу.

— Тогда раздевайся.

Как последняя трусиха, я стянула с себя заношенное платье. Отвернулась от наркома: все-таки не так стыдно. Сорочки на мне не было, только отцовская майка. Мешковатая, сиськи наружу, и эти греховные марлевые штаны. Затыкая выпавшими приколками волосы, я испуганно оглянулась не него.

— И это все сними! — показал он на штаны.

Он, наконец, добился своего. Я по-прежнему отвернувшись, стояла перед ним в чем мать родила. И наивно думала: хорошо хоть он не обратил внимания на марлевые штаны. На вязанные, опять же из заводской ваты, чулки. Вся сжавшись, я старалась не смотреть на него. Когда же оглянулась, с ужасом увидела желтоватое лицо Лаврентия Павловича в довольной улыбке. Он тоже раздевался. И, странно, стал похож на подростка: тонкие руки и слабая шея. На груди черный клок шерсти. И до меня только теперь дошло: вот, значит, зачем я понадобилась. Мне стало еще страшней, чем прежде…

Дальше был ужас. Мне показалось, что я уже не на земле, а где-то там, в четвертом измерении. Он спьяну совсем очумел… Ни сил не было, ни воли, чтобы сопротивляться. Расскажи кому — не поверят: ведь это нарком. Член правительства. Культурный, должно быть, человек… Кто бы увидел, что он творил со мной!

…Уже под утро, окончательно пьяный, он столкнул меня на пол и начал требовать чего-то еще. Я дико испугалась и стала кричать. Тогда он сильно ударил меня по лицу, выругавшись не по-русски…

До сих пор не знаю, что меня спасло. Участь моя казалась предрешенной. Скотина, и та понимает, когда ей конец, а человек…

Днем за стенкой спального купе Лаврентий Павлович вновь принимал подчиненных. А с утра появился парикмахер-массажист, розовый, толстый, небольшого роста кавказец с куцыми, как у Берия, усиками (это уже подражание), и побрил, помассировал наркому лицо. Через плечо кавказца было перекинуто теплое мягкое полотенце, и он весело угождал, зыркая на меня темными глазками.

— Ты харашо выглядишь, Лаврентий, хотя провел медовую ночь!

Нарком молчал и казался строгим.

Тогда массажист вновь поймал мой взгляд. Руки его проворно тискали мягкую, с пучками волос спину Берия. А по моему состоянию он, вероятно, пытался понять, что же произошло ночью?..

— Девачка маладой, к культуре неприученный!

Нарком тоже покосился на меня.

«Боже, они еще говорят о культуре!» — подумала я, закрыв лицо ладонями, и, конечно, не сдержала слез.

— Мингрел тоже всегда должен быть молод! — отозвался неожиданно бодрым голосом Берия.

— Я тоже мингрел, но мне это не удается, — льстиво пожаловался массажист. Его звали Вано. Теперь он массировал наркому дряблую шею.

— Каждому свое! — согласился Лаврентий Павлович.

— Это еще в древнем Риме заметили.

— Люди живут на земле давно. Кто-то патриций, кто-то плебей. Так распорядился всевышний.

— Но у нас Бог — Верховный!

— Не возражаю! — косо улыбнулся нарком.

За разговором незаметно поднималось настроение Лаврентия Павловича. Обо мне собеседники как бы забыли или сделали вид, что меня нет. Вано помассировал руки Берия, катая их между своих ладоней, затем помял ноги выше колен и под коленями, протер мягким влажным полотенцем узкую разрумяненную спину и, забрав со спальной полки смятые, в пятнах крови простыни, достал новые, жестко накрахмаленные (все это проделал он быстро) и, кивнув на меня, осторожно спросил:

— Ей надо помыться?

— Не надо, — отозвался нарком.

Я поняла, что женщина ему больше не нужна.

За окнами по-прежнему мела поземка. Поезд шел медленно. Иногда стоял, пропуская вперед фронтовые эшелоны с техникой, с теплушками, набитыми пополнением — молодыми и не очень молодыми солдатами. Из распахнутых дверей высовывались красноармейцы в зеленых бушлатах. Командиры и комиссары — в полушубках. Директивы товарища Сталина соблюдались строго, не было исключения на перегонах даже поезду наркома. На душе у меня стало тоскливо: почему я не попала на фронт? Я отчетливо понимала, что судьба моя висит на волоске. Именно тогда я дала себе зарок: если только Бог спасет меня от расправы, я сделаю все, чтобы люди узнали подлинную сущность наркома Лаврентия Берия.

Мне не стыдно признаться и в другом: да, я комсомолка (а это слово было для меня не пустым звуком), но я встала в этом тесном купе на колени и молилась Богу со слезами на лице, и била поклоны, и просила у него милости.

Днем я задремала тревожным чутким сном, сидя на заправленной полке, кутаясь голым телом в накинутое платье. Очень хотелось есть. Ощущалась слабость. Были даже какие-то видения: черный липкий паук ползает по мне, и я никак не могу его стряхнуть.

Очнулась опять от звона стаканов, от разговоров в соседнем купе. Сначала произносились тосты: «За отца родного, товарища Сталина! За Родину! За Победу! За здоровье наркома…» Наверное, водки было много. Кто-то хвалил свежую говядину — по карточкам такую не дают. А потом Лаврентий Павлович (он заметно был во хмелю) сказал:

— Где этот русский парень из роты охраны, поэт. Возьмите у старика Вано гитару, и пусть он нам споет свои стихи.

Хрипловатая песня простуженного красноармейца наркому понравилась. Он захлопал в ладоши. Один куплет запомнился и мне: