– В свое время узнаешь, – сказала сестра.

– Когда?

– Я же сказала – в свое время. И потом, ты же являешься наследником по мужской линии.

Повисла пауза.

– А что такое «наследник по мужской линии»? Чем я отличаюсь от тебя?

Дженни снова вздохнула:

– В данный момент почти ничем. Разве что тебя обучают боевым искусствам, а меня нет.

– Разве тебя этому не учат? – спросил я, хотя и так знал ответ.

Меня и раньше занимало, почему меня учат сражаться на мечах, а Дженни вынуждена довольствоваться рукоделием.

– Нет, Хэйтем, меня этому не учат. И никого из детей: ни в Блумсбери, да и, наверное, во всем Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не говорили?

– Не говорили… что?

– Чтобы ты никому не рассказывал о своих уроках.

– Да, но…

– А тебя не занимало, почему об этом нельзя рассказывать?

Может, и занимало. Может, я втайне обо всем догадывался. Но сейчас я промолчал.

– Вскоре ты узнаешь, в чем состоит твое предназначение, – сказала Дженни. – Наши жизни распланированы за нас, а потому можешь не волноваться.

– Тогда скажи, в чем состоит твое предназначение?

Дженни насмешливо фыркнула:

– Ты неправильно задал вопрос. Правильнее сказать не «в чем», а «в ком».

Интонацию, с какой это было произнесено, я понял гораздо позже. А в тот момент я лишь взглянул на сестру и решил не допытываться, не то она, чего доброго, рассердится и уколет меня вышивальной иглой.

Я вышел из гостиной. Пусть я ничего и не узнал ни об отце, ни о нашей семье, зато я кое-что узнал о Дженни. Теперь я понял, почему она так редко улыбалась и почему всегда была враждебно настроена по отношению ко мне.

Все потому, что она знала наше будущее. И знала, что мое будущее оказывалось куда благоприятнее просто потому, что я родился мужчиной.

Наверное, мне следовало посочувствовать Дженни. Я бы и посочувствовал, не будь она такой брюзгой.

Назавтра у меня был очередной урок боевых искусств. После нашего с сестрой разговора занятия обрели для меня новый смысл. Я даже испытывал некоторый трепет. Еще бы! Ни один восьмилетний мальчишка в Лондоне не обучался владению мечом. Только я. Вдруг я почувствовал, словно вкушаю запретный плод, а то, что моим учителем был отец, делало этот плод сочнее. Если Дженни была права и меня готовили к определенной профессии, тогда хорошо. Ведь учатся же мальчишки, чтобы затем стать священниками, кузнецами, мясниками или плотниками. Такая судьба меня устраивала. Больше всего мне хотелось походить на своего отца. Мысль о том, что он передает мне свои знания и опыт, одновременно успокаивала и будоражила.

Мое будущее было связано с оружием! Может ли маленький мальчик желать большего? Оглядываясь назад, могу сказать: с того дня я стал учиться с бо́льшим усердием и мои успехи стали более заметными. Ежедневно, в полдень или после ужина, мы с отцом уединялись в комнате, которая предназначалась для игр, но которую мы называли комнатой для упражнений.

После нападения мои уроки прекратились. С тех пор я не прикасался к мечу, но знал: как только меч окажется у меня в руке, перед глазами встанут стены комнаты, обшитые темными дубовыми панелями, книжные полки и бильярдный стол, накрытый тканью. Стол мы отодвигали в сторону, расширяя пространство для занятий. Я увижу отцовские глаза: сверкающие, острые, но добрые. Его глаза всегда улыбались, всегда подзадоривали меня: ставь преграду, защищайся, не забывай о ногах, держи равновесие, не теряй внимания, предчувствуй атаку. Эти слова отец повторял, как молитву. Часто за весь урок я не слышал от него ничего более. Эти слова он произносил отрывисто, как команды. Если я действовал правильно, он кивал, если ошибался – качал головой. Отец почти не делал перерывов; разве что когда откидывал с лица налипшие волосы или когда требовалось поправить мне стойку.

Я вспоминаю картины и звуки тех уроков: книжные полки, сдвинутый бильярдный стол, отрывистые слова отцовских команд и стук…

Дерева.

Да, дерева.

К моему великому огорчению, мы упражнялись на деревянных мечах. На мои сетования отец неизменно отвечал, что на стальные мы перейдем позже, когда я подрасту.

Наступил мой восьмой день рождения. Эдит в то утро была особенно ласкова со мной. Мама распорядилась, чтобы на завтрак мне подали все, что я люблю: сардины в горчичном соусе и свежий хлеб с домашним вишневым вареньем. Я с удовольствием поглощал свой завтрак, а Дженни с ухмылкой поглядывала на меня, но я старался не обращать на нее внимания. После нашего разговора в гостиной та незначительная власть, какую сестра имела надо мной, растаяла как дым. Раньше я бы принял ее насмешки близко к сердцу. Быть может, мне даже стало бы немного стыдно за свой праздничный завтрак. Но только не в день моего восьмилетия. Если оглянуться назад… тот день рождения стал переломным. Я начал превращаться из мальчишки в мужчину.

И потому Дженни могла сколько угодно кривить губы и тихо ухмыляться. Меня это не задевало. Я смотрел только на родителей, а они – на меня. По их жестам я понял: вкусным завтраком мой праздничный день не ограничится. Так оно и вышло. Под конец завтрака отец объявил, что вечером мы отправимся на Честерфилд-стрит, в «Шоколадный дом Уайта». Там готовят горячий шоколад прямо из цельных бобов какао, которые привозили к нам из Испании.

Потом Эдит и Бетти долго суетились вокруг меня, наряжая в мой лучший костюм. Вместе с родителями и Дженни я неторопливо шествовал к ожидавшей нас карете, украдкой поглядывая на окна соседских домов. Может, сестры Доусон или Том и его братья видели наш отъезд? Хотелось надеяться, что да. Видели и думали: «Семья Кенуэй выходит в свет, как и подобает нормальной семье».

На улицах, прилегающих к Честерфилд-стрит, было весьма людно. Нам удалось подъехать вплотную к «Шоколадному дому Уайта». Едва карета остановилась, нам помогли выбраться, перевели через шумную улицу и проводили внутрь заведения.

Путь от кареты до шоколадного рая был совсем коротким, однако я успел увидеть кусочки реальной, жестокой и неприглядной лондонской жизни, от которой меня берегли няньки: в канаве валялась дохлая собака; возле перил рвало какого-то оборванца; цветочницы, попрошайки и уличные мальчишки бегали по улице, разбрызгивая грязь, что рекой текла по мостовой.

В зале, куда нас ввели, густо пахло табачным дымом, элем, духами и, конечно же, шоколадом. Кто-то играл на клавикордах, но их звуки почти тонули в гуле голосов. Здесь почему-то все кричали, склонясь над игорными столами. Мужчины и женщины пили эль из больших тяжелых кружек. Кое-кто пил горячий шоколад, заедая сладким. Все посетители были очень возбуждены.

Пройдя несколько шагов, отец остановился. Я почувствовал, что ему не по себе. На мгновение я даже испугался: вдруг он просто повернется и мы уйдем отсюда, так и не попробовав шоколада? Вскоре я заметил молодого джентльмена с тростью, который приветливо улыбался и подмигивал нам. Отец тоже его заметил и повел нас туда, где тот стоял. Мы пробирались между столов, переступали через собак и даже через малолетних ребятишек, ползавших по полу между ног родителей. Видно, они рассчитывали чем-то поживиться: случайно упавшим куском пирожного, а может, и монетками.

Наконец мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, чьи всклокоченные волосы были наскоро заплетены в косицу и скреплены бантом, голову его знакомого покрывал белый напудренный парик. Чтобы не запачкать парик, сзади джентльмен прикрыл его черным шелковым мешочком. Одет отцовский знакомый был в темно-красный сюртук. Кивнув отцу, джентльмен переместил свое внимание на меня и церемонно поклонился:

– Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои искренние поздравления по случаю дня вашего рождения. Будьте любезны, сэр, напомните мне ваш возраст. Судя по вашей внешности, вы уже достаточно возмужали. Вам одиннадцать? А может, двенадцать?