Описания и иконы проявляют здесь неуверенность: то ли ангел то был, то ли сам Иисус. Неудивительно, что трудность разрешилась соединением того и другого: Иисус в образе крылатого серафима награждал святого кровавыми следами гвоздей и копья.

Для полной ясности протянуты были веревки от раны к ране, — они изображали мистические лучи.

Материя на службе у тайны. Только и всего. Однако повсюду.

Все, что мы видим, — сказал себе Клаус, — значит лишь то, что существует и другое, и это другое — главное по отношению к видимому.

Он сел на скамейку и охватил голову руками, помогая себе мыслить. Со стороны он казался охваченным отчаянием. Вот настоящая поза мыслителя, а вовсе не та, знаменитая, прославленный китч.

Люди науки не боятся. Они совершили вычисления и опыты тысячи раз, и результат получался все тот же. Почему это так, они не знают. Они запомнили последовательность операций. И нашли результату видимый в телевиденье образ. Их бога зовут Биг Банг.

Выйдя из часовни, Клаус увидел еще человека. Вероятно, пришедший подметать и чистить, поскольку рядом с сидевшим на скамейке мужчиной лет пятидесяти стояло ведро и швабра. Он оторвался от созерцанья долины и сказал, улыбнувшись:

— Грюци.

И показал кивком головы на пейзаж: лесистые склоны сбегали на равнину, там краснели черепичные крыши, и край озера поблескивал сквозь туман, в котором висело ярким кружочком солнце.

Их связывал этот миг, это место. Здание, посвященное событию восьмисотлетней давности.

Нас так настроили, подумал Клаус. Мы слышим одну и ту же музыку. Мы тут не при чем. Если б ручку настройки крутили меньше или быстрее, мы сейчас бы грабили банк. Или воображали себя заводилами вселенной. Какой же из всего этого вывод? По возможности, не шевелиться? Не говорить ничего?

— Не вызывать ни в ком страха, — сказал мужчина, повернувшись к нему. Он встал и простился. Взял ведро со щеткою и исчез за дверью часовни.

Страх убивает свободу, подумал.

И начал поспешно спускаться, зная, что пришел день разрешения лабиринта. Показался выход, светлый его квадрат. Никаким художником не нарисованный. Туннелю конец.

35

Велосипед его дожидался в кустах. И уже дальше Клаус почти летел, надеясь, что навстречу не попадется автомобиль. Тормоз не спас бы его от разгона пятидесяти километров. Его счастье было с ним: он вылетел на равнину, шоссе выровнялось и начало подниматься, и он мог вздохнуть свободно. Там, где начиналась проселочная дорога, ответвлявшаяся от проезжей асфальтовой, к ограде привинчены были почтовые ящики. Клаус устремился и открыл ящик, — чего раньше не делал.

Поверх разбухших от влаги конвертов — и зачем они здесь — лежал один ослепительно новый. Пришедший сегодня.

С картинкой: европейский Фудзи был на ней изображен, то есть Везувий, с такою же романтической дымкой. Адрес, написанный рядом с вулканом рукой Доротеи.

Руки его дрожали.

«Любимый.

Позволь мне назвать тебя так. Правда, я не знаю, насколько это соответствует действительности. Я хочу этим сказать, что в минуту, когда я пишу тебе здесь, в Неаполе, в полупустой гостинице, ты самый близкий мне человек на земле. Раньше я никогда не чувствовала подобной родственности, — не обычной семейной, от которой нельзя убежать, а предельно глубокой, — о ней люди мечтают… впрочем, мечтали бы, если б им рассказали об этом.

Нора тебе всё объяснила, мой дорогой? Очень надеюсь, что ваши отношения достигли уже той интимности, когда секреты более не имеют смысла и места.

Так вот, от общего числа приезжающих к этому врачу пациенток — половина лечений успешна. В какой половине я окажусь?

Библия обнадеживает — в том смысле, что сначала Всевышний удручает бесплодием Сарру, а потом меняет гнев на милость и дарит зачатие. Страстное желание иметь младенца тоже от Бога, не правда ли?

Нора тебе объяснила драму нашей собственности. Положение настолько каверзно, что я боюсь доверить его бумаге, — здесь не в понятиях только, не в фактах и факторах, а еще в полутонах, в том, что мой шанс недостижим без унижения, которого я должна еще желать и принимать добровольно! Нора великодушна, надеюсь, до конца…»

Коттедж был пуст. От Норы осталась записка с «целую» и адресами и телефонами в Рио. «Теперь ты знаешь, почему ты должен приехать», — приписала она.

Он спохватился: у него не осталось никаких фотографий сестер. Ни его самого с ними вместе. Только одна, плохонькая, — в толпе вокруг Меклера после концерта. Нору и Клауса почти скрыл тромбонист Пфицнер, а Доротея стояла несколько скованно, явно не в своей тарелке, выделяясь из кипенья манишек гордой посадкою головы.

36

Доротея стояла одна на берегу моря. Теплый был вечер, волны ластились к прибрежным камням. Огоньки поселений тянулись, мерцая, по берегу к подножью Везувия и поднимались по склону почти до самой вершины. Приятный мужской баритон пел неаполитанскую песню, грустя, под наплывом чувства. Или, может быть, репетируя и упражняясь в виду объявленного назавтра концерта в театре пригорода, где располагалась знаменитая клиника-пионер доктора Строцци.

Впрочем, сам доктор, почувствовав приближение старости, жил в отдалении, посвятив остаток дней страсти коллекционирования: он ездил на аукционы костей динозавров и других зверей той далекой эпохи.

Клиникой и женским бесплодием занималась его верная дочь доктор Бьянка, старая дева. Доротее предстояла встреча с ней; утром определится шанс попасть в лучшую или другую, роковую половину. В проценты удач или слез.

Перипетии сестры она знала, и теперь думала, что Клаус письмо ее получил и спокоен. Она ощущала, что ей сил недостанет говорить с ним или с Норой, вновь объяснять, может быть, что с ней происходит, — она не смогла изложить в двух-трех экономных фразах, а на импрессионизм чувств ее не хватило б.

Конечно, их линии жизней сошлись в перекрестке судьбы. Или, может статься, самого Провидения, — оно казалось Доротее важнейшим, языческий Фатум себе подчинившим.

37

Наутро Клаус сложил свои вещи в рюкзак. Окно распахнув, он стоял и смотрел на озеро, еще подернутое утренней дымкой. Он чай отпивал из кружки и наслаждался смесью чувств, столь знакомой в судьбе беглеца, чужака, гражданина вселенной: грустью покидания места, столь к нему дружелюбного, и облегченьем освобождения от едва не начавшегося повторенья хлопот, маленьких удовольствий, стирающихся монет отношений. Вновь он был открыт свежести ветра и трепетности надежды на непредвиденное.

Ключ от коттеджа опущен в почтовый ящик хозяина.

Клаус сначала пошел по берегу, намереваясь приблизиться к цепи озер, образовавшихся на реке со времен средних веков, когда тут строили мельницы, потом замененных на плотины маленьких электростанций. Затем его ждал лес и тропы лесные, проторенные гельветами за последние триста-четыреста лет. Потом он пройдет небольшой перевал, откуда виден прекрасный пик Доротеи, и спустится в деревню великого отшельника, там подвизавшегося в скудости средств, в непрестанной молитве. Клаус надеялся там обнаружить в себе готовое, очищенное от всяких сомнений, решение для дальнейших действий.

38

Элизе стало скучно от равномерного дыхания Меклера, погрузившегося в сиесту. Она вышла на привычную во всех отношениях прогулку, ставшую необходимой, как умывание, как чашечка кофе, как колкость маэстро. Чистенькая дорожка огибала стоявший по соседству трехэтажный особняк, где люди появлялись редко, и даже она не знала, кто они и зачем приезжают. Далее начиналось поле, куда фермер-сосед Бруно выводил пастись овец с колокольцами, а потом и фонтан появлялся: с бронзовою купальщицей 30-х годов. Город счел ее для себя чересчур обнаженной, опасной для нравственности протестантов, но здесь, на частной земле, уместной и нужной, поскольку деньги скульптору были уплачены, и часть их вернулась в городскую казну из бюджета коммуны: как-никак, произведение имело известную ценность.