— Нам повезло с погодой, — сказал зачем-то Штеттер.

Весна стояла удивительно ровная солнечная. Не верилось, что где-нибудь люди сейчас стонут от ужаса и подбирают костлявыми руками крошки с земли. Без телевизора и газет об этом никто бы и не узнал.

Клауса опять поразила неравномерность ткани мира. В каких-нибудь десяти километрах над их головами не хватало для дыхания и обыкновенного воздуха. Ему сделалось тесновато в этой клетке условий существования, он хотел расстегнуть ворот рубашки, но тот и так не был застегнут.

— Вас что-то смущает, — сказал Лео, улыбаясь.

— Ты чем-то встревожен, — добавила Доротея, сидевшая справа от Клауса.

— Воздух чистейший, он пьянит сильнее вина, — заметила Нора, раскрасневшаяся, помещенная хозяином между Клаусом и Меклером.

Ждали высказывания маэстро, но он промолчал. Он смотрел внимательно на всех, вежливо улыбался, кивал в ответ на вопросы и фразы, но сам слышал другое.

Ликеры, ром, кофе и чай всех оттенков им приготовили в образовательном уголке салона, возле карт (географических) и книг, к роялю поближе. Заговорили о потеплении планеты, а Штеттер даже игриво ввернул словечко о последнем сексуальном скандале евроминистра.

— Правда ли, что в номере была камера? Вот в чем номер! А потом его в камеру.

— Ах, Лео, — разочарованно произнесла Доротея, и тот перевел разговор. Клаус посетовал на чрезмерность литературной продукции.

— История разберется, — усмехнулся Лео, — если у нее будет время. Впрочем, позвольте сравнить: так и добротному скромному напитку невозможно появиться на рынке среди масс бутылок. Интересно, однако, что применительно к винам помогают уловки дороговизны: хорошее вино обычно высоко и в цене, не правда ли? Так вот, теперь новая тактика: выпускается оригинальное название, оно дорого стоит, и вся партия продается. Затем новая серия — и так далее, далее… фактор дегустации, манипуляция любопытством! Не устаю удивляться простоте управления.

Клаус подыскивал мысленно примеры подобного в искусствах. Меклер, оставив кожаный диванчик, пошел к роялю, попробовал ноту, взял аккорд.

— Любезные дамы, нельзя ли предложить вашему вниманию одну вещицу? — сказал он. — И вам, господа, — спохватился.

Да и «дамы» были уловкой, — он обращался к одной Доротее, и та смутилась бы от подобной выделенности и бестактности маэстро, но успокоилась, заметив за шторой двери профиль верной Штольц. С такой охраной бояться нечего.

— Вещица называется «Без названия»… крайне редкое, уникальное, — сказал Меклер и сразу начал играть.

Произведение странное, всех захватившее с первых же нот. Мгновенно оно показалось близким, очень знакомым, родным, хотя никто не мог вспомнить названия. Слышалась меланхолия придворной флейты и грусть клавесина, и блеск моцартовского полета, и темные удары грозы, и гладь, и тишь, снова вздымались волны новой жизни, обрушивались в катаклизмах, и опять успокаивался вечер, мирно паслись стада и народы, и тихая радость касалась сердец.

Словно они парили над озвученным пейзажем, над изображением жизни столетий, где и им нашлось место. Мир стал домом, когда Меклер остановился и сидел не отрывая рук от клавиатуры, и уже растаял последний звук.

Он был мастером завершающей паузы.

— Маэстро, браво! – Не выдержал Штеттер. – Не могу догадаться! Это ваше? Но что, почему?

И силился вспомнить.

— Да, раньше вы слышали хоть однажды всё это, — с холодной усмешкой сказал музыкант. — Доротея, вы позволите посвятить вам сегодняшнее исполнение?

— Ах, конечно… но так неожиданно… я смущена… польщена… — говорила женщина, оглядываясь за помощью на Клауса. Поддержка пришла с другой стороны: в двери показалась Элиза Штольц и спросила, не нужно ли подать маэстро плед в виду наступления вечера. Все вздохнули с облегчением, а Меклер досадливо отказался.

— Так и быть, скажу. Я вам сыграл, Доротея…. Друзья мои, я вам сыграл попурри из 99 кусочков — иногда длительностью в секунды — из 99 произведений, которыми я дирижировал когда-либо, из самых любимых, удачных, успешных…

Лео застонал, словно от зубной боли, и все к нему повернулись.

— Ах, зачем вы открыли секрет производства, маэстро! Всё вдруг рассыпалось, чудесная мозаика упала на землю!

— Разорвал одеяло Майи, — весело засмеялся дирижер. — Так или иначе, это работа отнюдь не новичка, у меня ушло два года, чтобы соединить тютелька в тютельку.

— Гениально! — крикнула Нора, а Доротея, взволнованная открытым посягательством Меклера на ее независимость, промолчала. Они все начинают с приношений и посвящений, а потом их ждет судьба фрау Штольц. От Клауса шли флюиды покровительства — но отнюдь не владения, и это ей нравилось: помощь друга, не более, — впрочем, друга, не желающего себя обременять обязательствами. Надувшийся важностью Меклер не замечал. Он даже захотел почувствовать себя щедрым.

— Но довольно звуков, — сказал он. — Клаус, верните нас к значению слов… Прочтите… что-нибудь.

Такой поворот обескуражил литератора, правда, не окончательно. Он вспомнил поэму Прощание любви, сочиненную в молодости. Ее он читал в подобных ситуациях, тем более, что только ее он и знал наизусть по-немецки. Да и пейзаж был ему в помощь — пойти за ним вдаль, к горизонту.

Dort, wo Mosel und Rhein

Zu einem Strom zusammen fließen,

Wo die schwarzen Schleppkähne

Mehr und mehr werdend

In einer Karawane nach Westen…

^[1]

Его слушали. И Меклер менялся в лице, становился задумчивым, и Доротея обретала привычную невозмутимость, и даже Нора, немецкий язык не любившая, кивала головой в нужных местах.

— Браво, — сказал, наконец, Лео. — Как так случилось, что я прежде вас не читал?

— И даже не знали о моем существовании, — засмеялся Клаус, довольный. Успех его молодил.

Вечер спускался на местность. Лишь фиолетовые силуэты горы вырезывались на фоне светлого неба, солнце за нее давно опустилось, и тишина становилась всё слаще. Встреча их исчерпалась, они не торопились, однако, протягивая лучи дружелюбия в ночь. Не сговариваясь, гости собрались уходить, и Лео их провожал до машины.

— Простите мне эту вольность, я должен остаться… Вас отвезет мой шофер Самсон, — сказал хозяин. За рулем чудовищного джипа сидел маленький худой паренек, и Клаус засомневался, справится ли он с четырехосным колоссом. Самсон повел вездеход с ловкостью и уверенностью в себе чрезвычайной.

17

Клаус слышал звуки раннего утра: кряканье уток, пение птиц, пыхтенье первого парохода, проходившего в шесть утра. Открыв глаза, он поразился маленькой величине окна. Одежда на спинке стула была не его: шорты, блузка, платье, фиолетовые колготки. Остаток аромата духов от подушки… а из-под нее высовывала уголок agenda, книжки-еженедельника, с листками бумаги, вложенными в нее.

Накануне произошло вот что. Вернувшись с виноградников, они простились с Меклером и Штольц и пошли вниз к себе, и на этот раз Клаус, запасшийся настоящим фонариком, их вел, и сестры шли позади держась за руки. Он оставил их разговаривать в салоне и пошел посидеть на скамейке, слушая движенье воды и тишину блаженного места. «Блаженство — вот точное слово», — сказал он себе. Очертания горы Риги он видел, и огоньки у ее подножья, где вспыхивал и гас оранжевый свет маяка, предупреждавший о возможном волнении, неожиданном и опасном для лодок и яхт.

Напитавшись покоем и благословив судьбу, вернулся он в дом по краю лужайки, чтобы не слышать хруста гравия под ногами. Он еще долго готовился лечь, рассматривал в зеркале бородку, искал ножницы ее подстричь, потом отвлекся на записи в книжке, обнаружил вдобавок чьи-то заметки в книге на полях («эта осень напомнила мне поездку с Вероникой в Зальцбург»: карандаш выцвел, и книге было тридцать семь лет, и что сталось с ними со всеми — с автором книги, с читателем ее, заложившим страницу билетиком люцернского… извините, женевского — троллейбуса, и с Вероникой? Только с Зальцбургом ничего не случилось).