— Борис, — позвал Цыпин санинструктора. — Посмотри-ка… Он, само, концы отдал…

Шехтман нащупал запястье Деева.

— Все, — сказал негромко. — Отмучился Ваня.

Начальник конвоя приказал вынести умерших (кроме Деева ночью умер пехотинец со Второй ударной) наверх. Трупы недолго лежали под моросящим дождем, под плывущими тучами, на качающейся палубе. Двое конвойных схватили пехотинца за руки и за ноги и, размахнувшись, перебросили через фальшборт. За пехотинцем полетел и Ваня Деев в бурное, чужое, бесконечно далекое от родного берега море, в застойный придонный холод. И быть может, над беснующейся, в пенных узорах, водой парила, невидимая, его измученная душа.

Шторм ревел над Северным морем. Пароход стонал, взлетая на гребни и падая с высоты, взлетая и падая, и каждый раз казалось: это последний прыжок старика. Волны перекатывались через верхнюю палубу, то и дело сквозь открытый люк столбы воды с шумом обрушивались в трюм. Промокшие, продрогшие, обессиленные качкой и рвотой, люди сгрудились в дальнем углу трюма. Кто-то стонал, кто-то яростно матерился, но большинство — молча, обреченно прислушивались к грохоту бури, к учащенным ударам собственного испуганного сердца.

Начинало темнеть, когда унялась проклятая качка. За переборкой умолк машинный гул. Сверху доносились команды, раздались понятные морякам стук брашпиля и звон якорной цепи.

Зажегся синий фонарь у трапа. Шехтман полез наверх, в гальюн, ну и, само собой, разведать обстановку. Вернувшись, объявил:

— Стали на якорь в каком-то норвежском порту. В каком — охрана сама не знает. Ругаются они. «Чтоб вы все, — говорят, — скорее сдохли».

— Сволочи! — раздались голоса в трюме. — Мы обождем, пока ихний Гитлер подохнет. Норвегия! Ишь куда завезли…

Утром стало известно: пароход стоит в Ставангере. Цыпин, поднявшись наверх, увидел серую стенку гавани, серые ряды пакгаузов, скалистый берег с разбросанными — будто игрушечными — домиками под красной черепицей. И — сквозь пелену тумана — горы, невысокие и тоже как бы ненастоящие.

На рейде Ставангера стояли двое суток, пережидали, как видно, шторм. Потом пароход выбрал якорь и пошел дальше. Все время справа был виден гористый норвежский берег.

— А цто за страна Норвегия? — спросил Боровков, мигая белыми ресницами. — Кто тут живет?

— Норвежцы живут, кто же еще, — сказал Шехтман. — Мореходы, рыболовы.

— Тут, наверное, рыбы полно, — сказал Кузьмин. — Боровок, ты ж рыбаком был, да? Половил бы рыбку для нашего питания.

— Цем ловить-то? Хером? — Боровков взъерошил нечесаную копну соломенных волос. — Шкоты поццануть-то надо! — вдруг крикнул он, вытянув шею к люку. — Выбирай втугую! Эй…

Голос его сел. Боровков, словно очнувшись, оглядел шалым взглядом товарищей по несчастью, которые молча смотрели на него. За Боровковым последнее время замечалось это — стал заговариваться. Что-то мерещилось ему, томило душу.

Он часто ходил в гальюн и всякий раз, очутившись на верхней палубе, торчал там, вглядываясь в берег, пока конвойные не прогоняли его в трюм, сердясь и ругаясь.

А пароход шел и шел — забирался все выше к северу.

Утром — только-только выплыло из-за горного хребта солнце — пароход стал втягиваться в залив, глубоко врезавшийся в берег. Фарватер был извилистый, скалистые берега то сходились, то расходились, тихая сине-зеленая вода отражала их, и белые створные знаки, и аккуратные домики, коих становилось все больше. В дальнем углу фьорда открылся порт, за которым раскинулся большой город — слитная панорама красных, белых, желтых домов. Возвышалась остроконечная башня собора. Город назывался Тронхейм.

Думали, тут их высадят. Оказалось, однако, что пароход приплелся в этот порт на бункеровку. Долго шла погрузка угля, и только в пятом часу дня снова застучала машина, и сиплый гудок возвестил об отходе. Цыпин и Боровков одними из первых полезли по трапу наверх. Выйдя из гальюна, постояли на палубе. Огромная туча висела над фьордом, на ее темном фоне красно-белый город казался сказочным. Его четкое отражение в тихой сине-зеленой воде усиливало это впечатление.

— Schneller! — закричали конвойные солдаты, указывая на люк. — Бистра! Los, los!^[10]

Цыпин шагнул к люку. Боровков же вдруг, странно взмахнув руками, выкрикнул:

— Эх! Где наша не пропадала!

И припустил к ограждению. Конвойные заорали, кинулись к Боровкову, но он успел перемахнуть через фальшборт и, раскорячась, полетел вниз, ногами вошел в воду. Пока солдаты бежали к фальшборту и наводили автоматы, соломенная голова Боровкова уже оказалась за кормой, он размашистыми саженками плыл к берегу. Ударили, забились в руках солдат автоматы, но руки явно нервничали — фонтанчики пуль не задевали Боровкова, да и плыл он не по прямой, менял направление. Но вот очереди стали ложиться точнее — соломенная голова ушла под воду… вынырнула снова… исчезла совсем… В том месте вода порозовела.

Обозленные конвойные прикладами загнали застывшего у борта Цыпина в трюм.

— Что за стрельба? — встревоженно спросили его внизу.

Цыпин коротко рассказал. Он был здорово подавлен.

— А может, и нам… как Боровок… — пробормотал он. — Раз — и нету…

Щур обратил к нему бледное сухощавое лицо с печальными глазами:

— И чего достигнешь? Тело заглохнет, а душа захлебнется страданием.

— Чиво? — Цыпин удивленно посмотрел на соседа по трюму. — Какая еще душа, дядя Коля?

Щур не ответил. Странный он был… Вроде бы такой же, как все, доходяга, брат во цинге, — а все ж таки другой, неизвестно каким ветром занесенный в погибельный этот трюм. Да и возрастом был постарше — наверное, под тридцать.

Все дальше на север шел пароход. Майское солнце не грело, хотя почти полные сутки висело в бледно-голубом небе и лишь ненадолго — медленно, словно не решаясь коснуться холодной океанской воды, — опускалось за горизонт. Часто моросил дождь. Раза два налетали снежные заряды.

— Мы уже за Полярным кругом, — сказал Шехтман.

Голод и холод, качка, цинга…

К утру каждого дня в трюме оказывались двое-трое умерших. Их выбрасывали за борт. Трупами пленных солдат был прочерчен путь невольничьего корабля по Норвежскому морю.

Гористый бурый берег справа, отвесно обрывающийся в море, выглядел все более диким, нежилым. Потом и слева встали над тихой водой гранитные стены вытянутых островов. Пароход шел как бы по тесному каменному коридору, чьи стены то сдвигались, то раздвигались. Возникали причудливые нагромождения скал. В море низвергались прозрачные водопады горных речек. Изредка на каменных склонах открывались небольшие россыпи домиков, большей частью выкрашенных в излюбленный норвежцами красный цвет.

В порту Тромсё судно простояло несколько часов — тут закачивали пресную воду, краном грузили какие-то ящики. К порту, к прибрежным скалам сбежались, будто на водопой, и застыли разноцветные домики. Цыпин, поднявшийся в гальюн, увидел: в ближнем домике вдруг распахнулось окошко, выглянула светловолосая девушка в голубом свитере. Цыпин махнул ей рукой. Она высунулась из окна, всмотрелась в него.

— Los, los! — крикнул конвойный и подтолкнул Цыпина к гальюну.

Эту юную норвежку Цыпин потом вспоминал. «Как тебя зовут, девка норвейская? — думал он, лежа в темном, затхлом трюме. — С кем спать ложишься? Волосы небось по подушке рассыпаешь… Моя-то Ксения повизгивала, когда мы с ней это само… Свои карие глаза закатывала… Скоро уже срок ей подойдет… И будет у меня сын, а я-то его не увижу… Разве тут выживешь…»

С моря дул холодный, холодный ветер. Пленные в трюме жались друг к другу. Доносились протяжные печальные гудки туманных сигналов. Справа сквозь завесу тумана проступал силуэт огромной островерхой скалы, такой мрачной, словно она обозначала конец света. То был мыс Нордкап, крайний север Европы. Обогнув его, невольничий корабль повернул на юг, втягиваясь в длинный фьорд. Из-под клубящихся облаков выглянуло бледное солнце, положив на зеленую воду золотую дорожку.