— С Татой что-то неладно, — сказала она. — На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.
— Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?
— Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: «Уезжайте в Израиль». И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: «Давайте уедем! Уедем, уедем!» Кричит, вся в слезах — прямо неврастеничка…
Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера «Кибернетика и общество».
— Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, — сказал Андреев. — Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, — это вопрос семантики, а не физики или биологии.
— Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как «жизнь» или «душа», — сказал Саша. — Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, — добавил он, помолчав, — энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы — терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.
— Александр Яковлевич, не забивайте голову абстракциями, отстоящими от нас, ныне живущих, на миллиарды лет. У Винера наиболее интересны мысли об обучении машины. Точнее, о научении как о форме коммуникативного поведения. Синапсы, передающие или не передающие импульсы в нашей нервной системе, вполне могут быть смоделированы в распределительном устройстве машины. Да это уже и делается. Информация проходит в машине так же, как и в организме человека, а значит, машину можно научить принимать решения.
— Нашим ЭВМ очень далеко до осмысленных действий.
— Да, мы, конечно, отстали за те годы, когда кибернетика была под запретом. Но работа идет по нарастающей. Наметился обмен информацией. Вы читали Эшби?
— Нет.
— Дам вам прочесть. Это замечательная книга. «Design for a brain». Можно перевести как «Проект для мозга», или «Конструкция мозга». Вы владеете английским?
— Немного.
Неудержимо мчался сквозь ночь экспресс, за опушенной шторой проносились огни неведомых станций. Было еще далеко до Москвы. И бесконечно далеко до тепловой смерти Вселенной.
Клонило в сон.
— У меня есть соображения относительно информатики, — доносился голос Андреева из бесплотной громады ночи, из непредставимых пространств остывающей Вселенной. — Поток информации нуждается в математическом упорядочении. Я бы хотел, Александр Яковлевич, привлечь вас к разработке… Вы спите? Ну ладно. Еще успеем поговорить.
26
График трехдневного симпозиума был плотный — с девяти утра, с перерывом на обед, до шести вечера. Доклады, их обсуждения… Саша попросил слова, возразил одному из докладчиков, маститому ученому, тот язвительно ответил. Саша схватил мел и принялся стучать по доске, выписывая длиннейшее уравнение, — получилось нечто жутко громоздкое, чуть не сползающее с края доски. Объявил: «Вот к чему приводит построение вашей модели». — «Ну и что? — высокомерно бросил докладчик. — Не вижу ничего опровергающего». — «Как же вы не видите, что тут один хаос, никакой эстетики! — сказал Саша. — Раз нет гармонии, значит, неверно!»
По окончании первого дня к Саше подошел молодой смуглолицый брюнет-очкарик:
— Акулинич, вы настоящий эстет. Давайте знакомиться. Я — Гарри Караханов из Баку.
Саша воззрился на его черные франтоватые усики, ответил, пожимая руку:
— Очень рад. Чем вы занимаетесь?
— Всем, кроме онанизма. — Бакинец хохотнул. — Шучу, шучу. У меня исследование рядов Фурье. Не видели в «Вестнике»? Ну и черт с ним. Слушай! — Смуглый сын Востока с легкостью перешел на «ты». — Давай наскоро перекусим и — на Красную площадь.
— Зачем?
— Ты что, не в курсе? На Красной площади, после того как Сталина вынесли из Мавзолея, каждый вечер люди собираются, спорят. Как в Гайд-парке.
Лениво, словно нехотя, сыпался снежок на Красную площадь, слабо белеющую неровным снежным покрывалом, застывшую в каменных берегах между державной кремлевской стеной, темным ГУМом и сказочным силуэтом Василия Блаженного. Лишь Мавзолей был освещен прожекторами, на нем по-прежнему стояло одно только имя — второе недавно стер съезд. Красная площадь замерла под грузом веков — но погрузиться в сладкую стариковскую дремоту ей не давали голоса, голоса, голоса.
Тут и там темнели группки людей. Саша и Гарри Караханов подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый, немного в нос, голос мужчины с лицом умного сенбернара, в добротной шапке пирожком:
— …незнание исторических уроков. Никогда ни одна революция не обходилась без пролития крови. Потому что ни один класс не уступал власть добровольно…
— Слушайте, вы! — резко сказал человек в зеленой шляпе и ватнике. В его глазных впадинах, в провалах щек как бы сгустилась ночная мгла. — От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не полстраны загнали в лагеря — ройте каналы, стройте заводы. Херня это — классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна!
— Ты Сталина не трожь! — раздался высокий, как бы бабий, голос. — Мы с его именем в смертный бой шли! Понил? Сталин нас привел к победе!
— Верно, — прогудел сенбернар. — Конечно, он допустил ошибки, но…
— Да какие ошибки? — Бабий голос достиг пронзительной высоты. Его обладатель, в армейской шинели, с темными пятнами ожогов на крупном лице, выступил вперед. От него заметно несло перегаром. — Не было ошибок! Эт Никита придумал! Ну, сажали врагов народа. А Никита, што ль, не сажал?
— Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева…
— Чего осторожней? Ты мне што — угрозы лепишь? Так я не боюсь! — Бывший солдат распахнул шинель, на гимнастерке у него тесно висели ордена и медали. — Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!
— Чего вы раскричались? Не один вы воевали.
— А то, што фронтовикам в душу плюнули!
Человек в ватнике и шляпе резанул:
— Гитлера скорее бы одолели, если б Сталин не запер миллионы людей в лагеря. И еще миллионы вертухаев к ним приставил.
— Не трожь Сталина! Ему Берия докладал про врагов народа, понял? А Берия и сам был враг.
— Ну да, — вмешался Саша. — А до Берии — Ежов, а еще раньше Ягода. Они, нехорошие, вертели добреньким Сталиным, как хотели.
— Ты чего проро… провоцироваешь? — Бывший солдат грозно двинулся к Саше. — Чего ты тут, а?
Караханов, схватив Сашу под руку, поволок его прочь со словами:
— Не лезь в драку, Акулинич. Целее будешь.
В другой группе тоже спорили:
— Он же был мировой вождь, как Ленин. Как же можно мирового вождя из Мавзолея выбрасывать?
— Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Порушил коллективное руководство…
А в следующей группе:
— …У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…
— С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Просто есть такое соображение, что общественная собственность слабо мотивирует производительный труд.
— И значит, лучше частная собственность, так? — допытывался вкрадчивый голос.
— Да вы что! Я не говорил этого!
Часа полтора провели Саша с Карахановым на Красной площади, переходя от группы к группе, — слушали спорящих, иной раз и сами вмешивались в споры.
