Видимо, первые ряды в волне, двинувшейся к воротам Сен-Антуан, преодолели догорающую «кошку», пылающие рытвины в земле и увидели нас, потому что из неясных выкриков на их лающем языке отчетливо, с неприкрытой ненавистью послышалось «гяур!» - и еще отчетливее, но уже со скрытым страхом: «безон!».

Я вижу, как магистр наклоняет копье вперед – в древко тут же вонзается с десяток стрел – и, перебивая весь этот огненный гул:

- Во имя Бога!

Пехота разбегается в две стороны, прикрываясь щитами, и первый ряд срывается на галоп. Я пришпориваю коня, пригибаюсь к его холке и устремляюсь следом. Кто-то снова надрывно кричит «Босеан!», и на этот раз клич подхватывают все – и госпитальеры, и немногие оставшиеся с нами тевтонцы, и даже кипрские отряды Лузиньяна.

В этот миг мне кажется, что мы зовем Смерть.

Я наклоняю копье острием в просвет между двух всадников передо мной и крепче вжимаюсь в седло.

Первый ряд врезается в мусульман.

Я на полном ходу вношусь в брешь – копье мгновенно пробивает что-то мягкое, застревает, и я отпускаю его, даже не взглянув, лошадь это или человек. Сверху впивается в плечо стрела, но застревает в кольчуге, в шлем бьет еще одна.

«Вакиф! Вакиф!» - доносится со стен.

Дым невыносимо щиплет глаза, с коня неудобно рубить в такой свалке – я неловко отражаю удар, слепо дотягиваюсь мечом туда, откуда он был нанесен, и только по столкновению оружия с телом и гортанному воплю понимаю, что противник пал.

Меня затягивает в душную круговерть, где движения замкнуты в кольцо: повернись – режь – повернись – режь. Я даже не слышу больше криков, и все, что для меня осталось, это мое же хриплое дыхание и невыносимый гул в голове. Раскалившийся шлем не пропускает и так редкий воздух, и каждый вдох дается с невероятным трудом.

Перед глазами начинает плыть, и меч тяжелеет в моей руке.

В этот момент кто-то хватает меня за плечо, и через душное дымное марево до меня доносится:

- Назад. Босеан, назад!

Рог трубит сигнал, означающий отступление, - горечь для того, кто много лет провел в рядах Ордена Храма и привык не отступать до самого конца. Брат, вырвавший меня из забытья, отражает предназначенный мне удар, и тут же оперенная смерть вонзается ему в горло.

От ворот слышатся команды лучникам, пытающимся прикрыть нас, через дым доносится голос магистра, приказывающего держаться плотнее, но все это перекрывает со стен яростное:

- Рама!

И воздух становится твердым вокруг нас.

Мир будто переворачивается, а я остаюсь на месте: падают лошади, подминая под собой всадников, падают люди, и расцветают на белом и красном алые бутоны.

Да, на красном кровь столь же ярка в этот час, что и на белом.

Я перебрасываю щит за спину. Голень обжигает боль, об шлем снова с гулом ударяется стрела. В одного из киприотов рядом со мной попадает огненный снаряд, и пламя уже на земле мгновенно пожирает переломанное тело. Госпитальер, остановившийся, чтобы перехватить из-за спины арбалет, выстрелил поверх моего плеча – только для того, чтобы мгновением позже получить горящей стрелой в грудь и вспыхнуть факелом.

Я пришпориваю коня, проносясь мимо, но искаженное ужасом его лицо еще долго стоит перед моими глазами.

Каким-то чудом ни одна стрела не пробивает доспех при моем отступлении, и я встраиваюсь в первый ряд нового формирования. Пехота, не участвовавшая в сражении, поспешно смыкается перед нами, поднимая щиты.

И снова по команде магистра мы атакуем, снова сметаем первые ряды, и наши кони топчут их копытами. Снова прекращается дождь из стрел, снова я вслепую наношу удары и снова время теряет суть, превращаясь в кроваво-горящее безумие.

Через вечность мы отступаем, чтобы перестроиться, и нам в спину вновь бьет огненный дождь.

А потом мы опять атакуем – и так без конца, не останавливаясь, не оглядываясь на павших. Упрямо и бессильно, потому что с каждым разом нас остается все меньше и меньше: братья продолжают падать, киприоты давно отступили в город, – а армия врага неумолимо продвигается к воротам.

Я снова оказываюсь в первом ряду за щитами пехоты и через дым вижу впереди темное море сарацин, надвигающееся по обломкам рухнувших башен. Пространство между нами и ними сплошь завалено телами: по большей части в таких же черных, серых и бордовых цветах, но количество белых и красных среди них заставляет сердце болезненно сжаться.

Не верится, что кто-то еще мог остаться.

- Это последняя атака, - магистр склоняется ко мне с седла. – После нее мы отступим за стены.

На этот раз команда прекратить стрелять не доносится до нас сверху, даже когда первые ряды армии Аль-Ашрафа погибают под копытами наших коней.

Руку давно свело судорогой усталости, и теперь я ориентируюсь только на крики на чужом для меня языке.

Я вижу, как очередной сарацин заносит саблю, чтобы ударить одного из моих братьев в спину, и, вонзив шпоры в бока коня, успеваю лишить его головы прежде, чем он достиг бы цели.

Брат оборачивается ко мне и успевает лишь благодарно кивнуть, прежде чем схлестнуться с новым врагом. Я узнаю его по черной копоти на правой стороне шлема, - это Жерар де Монреаль, и он чудом выжил вчера, когда снаряд с греческим огнем взорвался совсем рядом.

Мой меч застревает в пластинах брони убитого врага. Я скорее чувствую, чем вижу уже заносящего саблю нового сарацина – и в последний миг уворачиваюсь. Со странно громким хрустом оружие подрубает ногу моей лошади.

Я выпутываю сапог из стремени, но слишком поздно: конь утягивает меня вниз, и при падении я с размаху бьюсь головой об камень, что еще недавно был частью первой стены.

Койф и шлем принимают на себя большую часть удара, но в глазах все равно темнеет, а через тело проходит горячая волна боли.

Нависший надо мной сарацин безжизненно валится на землю, и мой брат протягивает мне руку.

Я поднимаюсь и снова бьюсь: с остервенением, таким, какого не испытывал еще никогда – с остервенением, больше похожим на отчаяние.

Очередной враг падает на камни, когда мой взгляд вылавливает из дыма на обломках стены наверху белую тень.

Тень натягивает тетиву, и стрела бесшумно растворяется в гуле сражения.

Рядом со мной отражает полыхающий огонь кривая сталь, и я больше не смотрю наверх. Брат, спасший мне жизнь, снова приходит на помощь. Серия ударов, искаженное болью смуглое лицо – сарацин падает, и вокруг нас образуется пустое пространство.

Откуда-то сзади доносится отчаянный возглас:

- Сеньор! Прошу, не оставляйте битвы. Без вас нас ждет неминуемое поражение!

И тихое в ответ:

- Прости, мой брат, но я не могу.

Я оборачиваюсь ровно в тот момент, чтобы увидеть, как начинает заваливаться с коня Великий Магистр.

***

- Прости меня… - фра Гильйом бледнее мела, и горькие складки, залегшие в уголках его рта еще в тот день, когда народ Акры назвал его предателем за попытку выкупить у врага их жизни, сейчас особенно выделяются на лице.

Он отказался от помощи, отказался от того, чтобы кто-то покинул поле боя ради того, чтобы вытащить из раны стрелу с орлиным оперением.

- Магистр, я, - и я не придумываю, что могу ему сказать. Я проклинал себя, проклинал поспешность, с которой он выходил на битву, проклинал неполный доспех, на этот раз все-таки ставший причиной его смерти. Ничего обнадеживающего сейчас нет в моем сознании, а перед глазами лишь тела, тела, обугленные тела и застывшая черная кровь.

И белая тень на разрушенной башне, натягивающая тетиву.

- Я виноват, - едва размыкая губы, шепчу я. – Это я виноват, магистр.

На его лице на мгновение проявляется прежняя решимость, и он резко садится – будто не чувствуя боли – и, вцепившись в алый крест на моем покрытом кровью и пылью сюрко, тянет на себя.

- Не смей сдаваться, - каждое слово как удар кузнечного молота приходится по сознанию. – Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой.

Я киваю, не в силах что-либо сказать.