– Mes iš Jonava[14].

Страж пренебрежительно оглядел их с головы до пят – он без всяких объяснений, только по лицам, не характерным для большинства его сородичей, и по уродливому акценту догадался, к кому эти женщины прибыли.

– Jūs pas eilinį Saliamoną?[15]

Хенка и Роха, как по команде, закивали.

– Аtspėjau. Jis čia pas mus vienintelis žydas[16].

Из всей его речи Хенка и Роха поняли только слово «жидас», знакомое обеим чуть ли не с колыбели.

– Tuojau surasime[17], – сказал солдат и скрылся за забором.

Через некоторое время вышел и сам рядовой Салямонас.

– Шлеймке! – закричала Роха, как будто сыну грозила смертельная опасность, и бросилась к нему.

Хенка стояла в сторонке и с удовольствием наблюдала, как та своими жилистыми руками мяла и комкала сына, словно тесто.

– Ей-богу, встреться ты мне на улице, я тебя, сынок, ни за что не узнала бы! Весь какой-то не такой! В военной форме ты и на еврея-то не похож, – не то нахваливала, не то подначивала Шлеймке истосковавшаяся по нему Роха. – А я ещё, дура, ехать не хотела! Спасибо Хенке, что вытащила.

Рядовой Салямонас гладил мать по седой взлохмаченной голове и морщинистому лицу, как будто старался стереть врезавшиеся в него глубокие борозды, благодарил тёплым взглядом Хенку, прижавшую к груди, как младенца, парусиновый чемоданчик.

Догадливый охранник, которому до призыва в армию в родной деревне под Рокишкисом или Купишкисом ни разу не доводилось видеть трёх евреев сразу, таращился на них с изумлением.

– Давайте спустимся к Неману. Мы в прошлый раз так хорошо провели там время, – предложила Хенка. – Что мы стоим, как вкопанные?

– К великому сожалению, я не могу с вами пойти, – сказал Шлеймке. – Я сегодня дневальный.

Роха и Хенка растерянно переглянулись.

– Я сегодня отвечаю за чистоту и порядок в казарме и через пять, самое большее через десять минут обязан туда вернуться. Иначе я рискую попасть на гауптвахту. То есть в солдатскую каталажку.

– В тюрьму? Господи! – простонала Роха. – Я сюда свои кости еле доволокла, чтобы хоть часок побыть с тобой, а выходит, нам надо сразу отправляться обратно. Знали бы – не поехали бы! Письма не пишешь, не предупреждаешь! Сиди и думай, жив ты или нет…

– Виноват… – опустил голову Шлеймке. – Но вы же всё равно не можете мне ответить.

– Да, мы, безграмотные, писать не умеем, но наказывать нас за это молчанием не надо, – с укором сказала Роха. – Вернёшься домой – может, ты и нас, дурёх, научишь… Ладно… Увиделись с тобой, и слава богу, – промолвила она и обратилась к Хенке, великодушно уступая ей первенство во всём – в любви и в жалобах. – А ну-ка, быстренько выгружай все свои дары!

– Шлеймке, возьми всё, что мы привезли, вместе с чемоданчиком. Мы с мамой ещё к тебе приедем, тогда его и заберём, – сказала Хенка, пытаясь как-то сгладить свою вину перед сникшей Рохой за то, что так неосмотрительно уговорила её пуститься в далёкий путь.

Автобуса в Йонаву пришлось ждать долго, и неудачницы не знали, как убить время. Они бесцельно бродили по незнакомому городу, смотрели на витрины и вывески лавок и магазинов, заглядывали через открытые двери в парикмахерские, откуда пахло дешёвым одеколоном и где лихо орудовали ножницами и бритвами мастера-евреи, одетые в сверкающие белизной халаты. Забрели они и на городской рынок, уставленный крестьянскими телегами, и там глазами выискивали среди покупателей собратьев-единоверцев, которые в Алитусе попадались реже, чем в Йонаве.

Хенка вдруг вспомнила Гилеля Лейзеровского, его больную жену и кучу детей…

– В прошлый раз хороший человек помог мне найти Шлеймкин полк. Пусть Господь Бог за доброе дело одарит его таким же добром, да ещё с добавкой.

– Он, может, только на небесах одаряет, но не на земле. На земле хозяин не Господь Бог, хотя Он её и создал, а всякие господа и господинчики, – сказала Роха-самурай.

Хенка порывалась остановить какого-нибудь еврея, расспросить, где находится улица Кудиркос, и навестить Гилеля, но не решилась. Грешно было ещё больше утомлять Роху – опечаленная старуха и так еле держалась на распухших ногах.

На автостанции они присели на скамейку и стали ждать рейса в Йонаву. Никогда ещё обе не чувствовали такую близость друг к другу, как на этом пропахшем бензином и машинным маслом, захламленном окурками, обрывками бумаги и битым стеклом островке. Их объединяло даже молчание, ибо думали они об одном и том же – о любви, которая всё равно куда сильнее обиды на судьбу, не всегда благоволящую к тем, кто любит. Кто мог знать, что Шлеймке в этот день будет так занят на службе?

– Спасибо, Роха! – вдруг сказала притихшая Хенка.

– За что? – глухо отозвалась нахохлившаяся старуха.

– За реб Ешуа Кремницера. Если бы не вы, что бы я сейчас в местечке делала? Улицы бы подметала, полы мыла у мельника Менделя Вассермана или сидела бы дома и под стук отцовского молотка до дыр протирала платье? Спасибо вам и за то, что отважились отправиться со мной. Несмотря ни на что, я считаю, что мы с вами приехали не зря. Шлеймке будет легче служить.

– Это я тебя должна благодарить. Сказать по правде, я о тебе раньше была не очень-то хорошего мнения. Не стану кривить душой, я не собираюсь бить себя в грудь кулаком и просить у тебя прощения. На то я мать. Ты понимаешь, о чём говорю?

– Понимаю, – с каким-то несвойственным ей надрывом ответила Хенка. – Если когда-нибудь рожу и выращу такого сына, как ваш, я тоже буду желать ему в жёны не дурнушку и нищенку, а красавицу и богачку. Мне тоже будет больно, если чужая женщина заберёт его у меня навсегда.

И тут подошёл автобус, не дав им договорить.

Путь домой показался обеим намного короче. Погружённые в свои раздумья, они и не заметили, как очутились в Йонаве.

До синагоги женщины шли вместе.

– Ты, конечно, к нему ещё поедешь, но я больше трястись туда и обратно не в силах, – сказала Роха, обернувшись к Хенке перед тем, как расстаться с ней на перекрёстке.

– Да, поеду.

– Когда в следующий раз вернёшься оттуда, придёшь к нам и всё без утайки доложишь. Пусть вся моя орава посмотрит на тебя вблизи и послушает, как служится среди литовцев их братцу-кавалеристу.

Хенка долго глядела в согбенную спину удаляющейся Рохи и до самой Ковенской улицы перекатывала в памяти её слова о смотринах, сказанные ещё не надёжной сторонницей, но уже и не непримиримой противницей.

На работу Хенка вернулась в приподнятом настроении. Приглашение Рохи как бы заглушило чувство горечи от неудавшейся поездки в Алитус. Этель с Рафаэлем встретили её тепло.

– Енька! – закричал карапуз, побежал к ней и обвил пухленькими ручками колени.

– Как там ваш солдат? – спросила Этель, которой Хенка доверяла свои сердечные тайны.

– Хорошо. Годик ему ещё остался.

– Год быстро пролетит, – сказала Этель и пристыдила сына: – Рафаэль, перестань тянуть Хенку за подол. Настоящие мужчины себя при дамах так не ведут. Мама закончит разговор, и Хенка будет в твоём полном распоряжении.

– Соскучился малыш, – защитила своего питомца Хенка. – Да и я по нему соскучилась. Мы с тобой, Рафик, сейчас поиграем в кошки-мышки. Ты будешь котик, а я мышка. Я стану от тебя убегать и прятаться, а ты будешь за мной гоняться и, когда я куда-нибудь схоронюсь, искать меня по всем углам.

– Как бы мышка ни пряталась, от зоркого Рафаэля она никуда не скроется, – подыграла ей Этель и спросила у Хенки: – А у твоего кавалериста уже есть какая-нибудь гражданская профессия?

– Да. Он портной.

– Так это же, милочка, великолепно. Без портных и короли, и нищие ходили бы голышом либо в шкурах, как звери. В Париже портные зарабатывают бешеные деньги. Мсье Жак Левит, у которого я там шью, кстати, он родом из Литвы, в прошлом году за пошив платья и жакета не постеснялся взять с меня, жены своего земляка, очень даже приличную сумму. Может, и вы когда-нибудь скажете Йонаве «адью» и переберётесь жить во Францию.