-- Развѣ я не въ правѣ такъ думать и чувствовать? воскликнула Цецилія, а слезы такъ и хлынули по ея пылающимъ щекамъ;-- могла ли я простить себѣ, что пошла замужъ за этого человѣка?-- шестнадцатилѣтней, неопытной дѣвочкой, говоришь ты? Я не была такъ неопытна; я настолько знала свѣтъ, чтобы сообразить, что жизнь въ прекрасномъ замкѣ, въ тѣнистомъ далицскомъ паркѣ гораздо блистательнѣй мрачнаго сельскаго пастората! И я попрала ногами сердце бѣднаго студента, хотя тайный голосъ, никогда не замолкававшій съ тѣхъ поръ, уже тогда шепталъ мнѣ: онъ лучшій изъ двухъ. И это я могла простить себѣ? И то, что я отпустила его съ разбитымъ сердцемъ на чужбину, не сказавъ ему ни слова участія въ утѣшеніе,-- радуясь что онъ не слѣдитъ за мной любящимъ взглядомъ, не читаетъ въ душѣ моей? А теперь, когда мои высокія мечты стали тѣмъ, что должно было изъ нихъ выйдти; теперь, когда я такъ безконечно несчастна, какъ я того заслужила,-- и онъ возвращается и стоитъ предо мною, чистый, благородный человѣкъ, который можетъ справедливо гордиться своимъ цѣломудреннымъ, трудовымъ прошлымъ и съ спокойнымъ весельемъ взирать на свою будущность съ предстоящимъ ей еще болѣе славнымъ развитіемъ,-- теперь онъ долженъ задержать свое побѣдное шествіе и поднимать такъ глубоко падшую... да что я говорю! долженъ связать ея судьбу съ своею, чтобы связать самого себя, связать себѣ сильныя, трудолюбивыя руки -- и оторвавъ гордый духъ отъ возвышенныхъ его занятій, низвести его къ вѣчному, ежедневному, ежечасному созерцанію и раздѣленію злополучной самовольно-несчастной участи? Ты говоришь, гордость препятствуетъ мнѣ сдѣлать это? Пусть будетъ гордость! но гордость тобою, за тебя! Ахъ, Готтгольдъ, она во мнѣ живетъ несъ нынѣшняго дня -- эта гордость! Я уже тогда гордилась тобою, когда ты, сверкая взглядомъ, такъ дивно разсказывалъ о богахъ и герояхъ и про то, что доблестный мужъ долженъ смѣло считать себя равнымъ богамъ; а когда, послѣ долгихъ лѣтъ скорби, я услыхала что ты пробился сквозь непреоборимыя препятствія, въ виду которыхъ другіе тысячу разъ бы сошли въ могилу,-- и потомъ такъ быстро возвысился, что незнавшіе тебя, твоей силы и прилежанія, только дивились въ изумленіи,-- достигъ высшаго развитіи въ своемъ искусствѣ и имя молодого художника стало на ряду съ лучшими мастерами,-- да, Готтгольдъ, вотъ когда я гордилась -то! какъ я гордилась и какъ благодарила судьбу!-- Мнѣ казалось, что теперь я все перенесу гораздо легче, потому что мое преступленіе не отозвалось на тебѣ -- и я одна, одна должна страдать за свои прегрѣшенія!

Изъ вечерняго свѣта нолей, надъ которыми въ красноватомъ отблескѣ заката носились нити паутинъ, они перешли въ тихій сумракъ лѣса. Ни звука, кромѣ шороха бурой листвы подъ ногами; лишь когда замолчала Цецилія, жалобно раздался посвистъ одинокой птички.

-- Одна, одна, сказалъ онъ,-- вѣчно одна -- и этимъ путемъ ты хочешь исцѣлиться, бѣдная женщина! Развѣ человѣкъ можетъ быть одинъ? И развѣ ты одна въ концѣ концовъ? Ну, положимъ, я герой -- на дѣлѣ этого нѣтъ -- мощный герой, который одиноко прокладываетъ себѣ путь безконечными трудами къ неземнымъ цѣлямъ,-- а у тебя-то развѣ нѣтъ дочери, которую ты замкнешь вдали отъ прекраснаго Божьяго свѣта? ты, въ нѣмомъ отчаяніи отвращающаяся отъ жизни, закутавъ покрываломъ свою голову? Какимъ добродѣтелямъ научишь ты свое дитя, когда сама лишена всякой радости, при которой только и можетъ развиться добродѣтель? ты, не вѣрящая болѣе въ лучшую, въ высшую изъ добродѣтелей, которая всѣмъ добродѣтелямъ добродѣтель,-- въ любовь? Кто соболѣзнуетъ вонъ той пичужкѣ, которая осталась тутъ, въ осенней листвѣ, быть можетъ подстрѣленная или искалеченная, на злую погибель? Ни братьямъ, ни сестрамъ, ни прежнему дружку, ни дѣтямъ -- дѣла нѣтъ до нея,-- всѣ они безпечно унеслись и покинули ее -- одну, одну! Такъ вѣдь они повинуются желѣзному закону, правящему ихъ прилетомъ и отлетомъ, ихъ жизнью и смертью,-- и слѣдовательно не грѣшатъ, не могутъ грѣшить; но мы можемъ -- и грѣшимъ, когда не слѣдуемъ закону, правящему нами, когда не повинуемся любви. Она -- всемогущія узы, которыми связуются всѣ племена сыновъ земли отъ начала вѣка, и будетъ служить имъ связью до конца міра; она -- всемогущее солнце и свѣтлые лучи ея будутъ прояснять и живить всѣ омраченныя, скорбныя сердца; -- вотъ и я своей любовью покорилъ тебя, возлюбленная, какъ ты ни противишься,-- и пламень мой проникаетъ въ твое сердце, которые ты тщетно мнѣ закрываешь, вѣдь я могущественнѣе тебя, такъ что могу удѣлить тебѣ изъ моей силы и все еще сохранить ея довольно и для себя, и для тебя, и для твоего дитяти -- нашего дитяти, Цецилія!

Она стояла передъ нимъ, дрожа всѣми членами, блѣдная, поднявъ на него темные, застланные слезами глаза и съ мольбою сложивъ руки...

-- Пощади, Готтгольдъ, пощади! Я не силахъ болѣе, я не въ силахъ...

Проворные шаги послышались на узкой тропинкѣ, которая вела отъ могилы гунновъ.

-- Слава Богу! я спѣшилъ къ вамъ навстрѣчу, милостивая государыня... мнѣ кажется... я знаю, вы непохожи на прочихъ нашихъ дамъ...

-- Онъ умеръ! воскликнула Цецилія.

-- Боюсь, что мы уже не застанемъ его въ живыхъ, хотя у него и достало силы послать меня. Я шелъ неохотно, но онъ такъ настойчиво, такъ сердечно желалъ васъ видѣть, васъ обоихъ.

Они побѣжали тропинкой въ паросникѣ, на холмъ къ могилѣ гунновъ, которой громадная масса темно вырѣзывалась на свѣтломъ вечернемъ небѣ.

Онъ сидѣлъ на обросшемъ мохомъ камнѣ, прислонясь спиной къ одному изъ крупнѣйшихъ валуновъ, сложивъ руки на груди, съ чуднымъ выраженіемъ глубочайшаго успокоенія на блѣдномъ, маститомъ лицѣ, кротко созерцая вечеръ, догоравшій на поляхъ, въ лѣсахъ, по степи и на морѣ. Цецилія склонилась на траву къ ногамъ его, прижавъ губы къ холодѣющей рукѣ.

Отъ ея прикосновенія по тѣлу умирающаго пробѣжалъ легкій трепетъ. Взглядъ его медленно перешелъ съ отдаленныхъ предметовъ на ближайшіе и наконецъ остановился на прекрасномъ, блѣдномъ лицѣ, залитомъ слезами. Блаженная улыбка чуть мерцала на его лицѣ; "Ульрика!" пролепеталъ онъ тихо, едва слышно, блѣдными губами, а тамъ сомкнулись и уста и вѣки.

Цецилія склонилась головой на грудь Готтгольда. Князь, втеченіи всей сцены стоявшій поодаль, отвернулся; широко раскрывъ глаза, онъ вперилъ неподвижный взглядъ на золотой закатъ.

-----

Золотой закатъ опять погасалъ надъ полями, лѣсами и надъ кладбищемъ въ Рамминѣ, на которомъ они только что погребли останки прадѣда подлѣ праха его дѣтей и внучатъ. Вокругъ могилы собрался лишь небольшой, весьма небольшой кружокъ, когда опускали гробъ; они не нуждались въ пасторѣ для освященія могилы, которая и безъ того стала для нихъ святыней.

Потомъ г-жа Вольнофъ обняла Цецилію и шепнула ей на ухо; "не смущайся филистерскими нападками, если повстрѣчаются съ вами"; а Цецилія отвѣчала ей: "не бойся; я знаю что дѣлаю". Затѣмъ Оттилія поцѣловала Гретхенъ, а князь и г. Вольнофъ обмѣнялись съ Цециліею на прощанье нѣсколькими сердечными словами -- и легкая колясочка князя покатила въ замокъ, а тяжеловѣсный экипажъ Вольнофа по дорогѣ къ Прорѣ.

На другомъ концѣ селенія, гдѣ пролегаетъ дорога на Нейенферъ и далѣе къ Зюндину, стояла почтовая карета -- и они пошли тихонько по селу рука объ руку, а дитя бѣжало впередъ, бросаясь за ласточками, когда они слишкомъ близко пролетали.

За исключеніемъ этого -- ласточкамъ было раздолье. Вверхъ и внизъ, быстрыми какъ стрѣла вереницами летали онѣ, то у самой земли, то поднимаясь вверхъ прелестными дугами, прямо, зигзагомъ, чирикая, щебеча, безъ устали работая своими длинными крыльями. И для нихъ это былъ также послѣдній вечеръ, на утро онѣ потянули къ югу, и вернулись только весной.

Готтгольдъ думалъ объ нихъ, а потомъ задумался о томъ вечерѣ, когда онъ шелъ пустою деревенскою улицей и щебетанье, ласточекъ вызвало на глазахъ его горькія слезы; какой пустыней казались ему тогда и родина и весь бѣлый свѣтъ, а теперь весь божій міръ является ему какъ бы громаднымъ отечествомъ; онъ заглянулъ въ темные глаза возлюбленной жены, пожалъ теплую крошечную ручонку дитяти, которое было его дитятей,-- и понялъ "про что щебетала ласточка".