-- Это лишнее между мною и тобою, сказалъ онъ,-- мы понимаемъ другъ друга безъ знаковъ, и пусть это такъ и остается какъ есть, пусть рушится тихо, постепенно, какъ требуетъ этого властитель -- время. И еслибъ даже я воздвигъ тутъ тебѣ великолѣпный памятникъ, сооруженный руками самого Торвальдсена,-- для кого я дѣлаю все это? Не для тебя -- обращаютъ ли въ Нирванѣ какое бы то ни было вниманіе на эти земныя игрушки!-- Не для меня -- я никогда уже не буду стоять на этомъ мѣстѣ. А для другихъ, камень былъ бы только камнемъ. Нѣтъ, такъ лучше, это согласуется и съ мѣстомъ.
Онъ поднялъ взоры и съ чувствомъ художника смотрѣлъ на могилы съ высокою травою, колыхавшеюся отъ теплаго вечерняго вѣтра, которую заходящее солнце обливало мѣстами красноватымъ цвѣтомъ,-- на маленькую старую церковь съ неуклюжею четыреугольною башнею, озаренною пурпуровымъ цвѣтомъ, въ то время, какъ главная масса давно уже лежала въ тѣни.
-- Съ мѣстомъ и со временемъ, сказалъ Готтгольдъ,-- вотъ вышла бы чудная картина! но я не стану рисовать ее. Она нарисовалась въ моей душѣ и чуть я на вѣки удержу ее.
Онъ закрылъ на минуту глаза; когда же опять раскрылъ ихъ, то не смотрѣлъ уже вверхъ, а, заложивъ руки за спину, пошелъ медленными шагами по узенькой тропинкѣ къ выходу. Вдругъ онъ остановился; руки невольно протянулись впередъ, къ двумъ небольшимъ могилкамъ, лежавшимъ какъ разъ у тропинки, бросившимся ему въ глаза своими надписями: "Цецилія Брандовъ", "Каролина Брандовъ". Тутъ-же были означены дни рожденія и смерти покоившихся здѣсь дѣтей.
Странный трепетъ овладѣлъ имъ.-- Онъ думалъ, что это прошло и изгладилось изъ его жизни, и что онъ можетъ съѣздить къ своему умирающему отцу (поѣздка, имѣвшая въ результатѣ только поклоненіе гробамъ родителей),-- не будучи потревоженъ близостью возлюбленной своей юности. Да, выйдя давеча изъ церкви, онъ взглянулъ съ высокаго мѣста на разстилавшійся вдали далицскій паркъ, изъ-за темныхъ деревьевъ котораго сверкалъ бѣлый фронтонъ господскаго дома,-- и прошедшее сказалось для него нѣмо. Теперь оно ворвалось въ него, словно рѣка, у которой отперли шлюзы. Ея дѣти,-- а вѣдь сама она была тогда еще полуребенкомъ! Ея дѣти? одна, старшая, называлась ея именемъ,-- именемъ, которое съ тѣхъ поръ сохранило для него навсегда значеніе какого-то особеннаго, таинственнаго, святаго звука, такъ что онъ не могъ ни слышать, ни читать, безъ какого-то благочестиваго трепета словъ: "Цецилія!" -- Ея дѣти! странно!.. непостижимо странно! такъ же непостижимо, какъ смерть, которой они такъ рано подверглись! И она преклоняла колѣна и плакала у этихъ могилъ, а подлѣ нея стоялъ ея мужъ, фамилія котораго вѣдь также написана здѣсь золотыми письменами, а имя перешло даже къ младшему ребенку. Конечно и онъ также плакалъ о своихъ дѣтяхъ! Трудно представить себѣ суровое лицо Карла Брандова въ слезахъ.
И въ то время какъ въ фантазіи Готтгольда встало, съ почти осязаемою ясностію, лицо его врага (единственнаго, котораго онъ когда либо имѣлъ),-- глубокій рубецъ, начинавшійся у него подъ волосами и тянувшійся черезъ правый високъ, мимо уха, по всей щекѣ, вплоть до темной бороды (рубецъ, благодаря которому жена кистера, вспомнивъ изрѣченіе, что людей отмѣченныхъ слѣдуетъ остерегаться, такъ неохотно пускала въ церковь виднаго иностранца безъ проводника),-- этотъ рубецъ весь передернуло и онъ загорѣлся. Ужь не пойдетъ-ли опять изъ раны кровь?-- изъ раны, которая нанесена ему рукою этого человѣка, когда они оба сидѣли еще на школьной скамьѣ. Неужели это могло бы считаться чудомъ въ эту минуту, когда сердце сжимается такъ судорожно, какъ будто-бы хочетъ сказать: "рана, которую нанесли мнѣ, двумя годами моложе и гораздо свѣжѣе и глубже, и ты видишь теперь, что она не зажила, какъ ты это думалъ, и что она никогда не заживетъ".
-- Никогда, сказалъ Готтгольдъ,-- никогда; ну, такъ я покрайней мѣрѣ не стану ее трогать.-- А прелестные дѣти, за которыми покрайней мѣрѣ нѣтъ никакой вины, если вообще тутъ можетъ быть рѣчь о винѣ... какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобъ я могъ вызвать ихъ къ жизни для тебя, бѣдная Цецилія! и пусть небо сохранитъ тебѣ тѣхъ, которыхъ оно, конечно, подарило тебѣ послѣ этихъ!
Одѣтая въ черное, фигура въ низкой широкополой шляпѣ и бѣломъ галстукѣ приближалась со стороны господскаго дома къ кладбищу. Безъ сомнѣнія, это былъ преемникъ его отца, новый пасторъ, возвратившійся, какъ показывала жена кистера, съ ревизовки своей школы еще раньше этого, и шедшій теперь отыскивать чужестранца, который сперва спросилъ объ немъ, а потомъ велѣлъ отпереть церковь. Готтгольдъ, находившійся теперь въ сильно возбужденномъ настроеніи, желалъ бы избѣжать этой встрѣчи; но пасторъ, повидимому, уже увидалъ его, потому что ускорилъ шаги и протянулъ, когда Готтгольдъ пошелъ къ нему навстрѣчу, еще на значительномъ разстояніи, обѣ руки, вскричавъ: "Неужели намъ суждено свидѣться при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?"
Готтгольдъ взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ человѣка, который жалъ и давилъ ему руки, удивляясь безбородому, одутлому, бѣлому лицу и голубымъ, какъ вода, глазамъ, судорожно мигавшимъ, но отъ умиленія-ли, или отъ того, что вечернѣе солнце сіяло прямо въ нихъ -- Готтгольдъ не могъ рѣшить.
-- Да неужели же ты не узнаешь меня братецъ? спросилъ пасторъ,-- или тебѣ не называли моего имени? Августъ Земмель.
-- Прозванный Клоссомъ {Игра словъ: Semmel -- значитъ въ переводъ -- булка, а Closz-- глыба, комъ, клецка.}, сказалъ Готтгольдъ, невольно улыбаясь.-- Извини пожалуйста; мнѣ въ самомъ дѣлѣ не называли тебя по фамиліи, а потомъ, я всегда видѣлъ тебя въ послѣднее время не иначе, какъ въ колетѣ и ботфортахъ, въ шапкѣ на бекрень и съ лицомъ, ушедшимъ вплоть до самыхъ глазъ въ густую, взъерошенную бороду; -- маска была, нечего сказать, превосходная!
Пасторъ Земмель выпустилъ Готтгольдову руку и сдѣлалъ быстрый поворотъ, вслѣдствіе котораго онъ очутился въ тѣни.
-- Маска, сказалъ онъ съ выраженіемъ благочестія въ глазахъ,-- ну да! и, какъ я думаю теперь, истинно суетная, чтобъ не сказать грѣховная. Я часто бранилъ тебя тогда за то, что ты не хотѣлъ вступить въ наше общество, хотя временами ты и не брезгалъ напив....-- веселиться съ нами; теперь я завидую тебѣ въ томъ, что ты владѣлъ такъ рано силой отреченія, которой недоставало мнѣ.
-- За то ты сдѣлался изъ Савла Павломъ, возразилъ улыбаясь Готтгольдъ,-- а день моей поѣздки въ Дамаскъ заставляетъ еще ждать себя.
-- Да, да, сказалъ пасторъ.-- Кто могъ бы вообразить себѣ это? Самый прилежный изъ всѣхъ насъ еще въ школѣ, самый прилежный въ университетѣ; ставившійся всегда въ примѣръ учителями и профессорами; приготовлявшій еще на четвертомъ семестрѣ всѣхъ насъ, стариковъ, къ пр...-- экзамену, выдерживавшій блестящимъ образомъ свои собственные экзамены, и все это...
-- За Гекубу! Нѣтъ, любезный Земмель, ты не долженъ бранить моего искусства, если даже я, съ чѣмъ я охотно соглашаюсь, и теперь еще не больше какъ плохой художникъ: сдать богословскій экзаменъ легче, чѣмъ написать хорошую картину -- я говорю по собственному опыту; а потомъ, еслибъ я остался богословомъ, кто знаетъ, не досталось ли бы отцовское мѣсто -- не тебѣ, а сыну? Это тоже надо принять къ свѣдѣнію.
-- Это была бы чрезвычайно опасная конкурренція, сказалъ господинъ Земмель,-- не смотря конечно на то, что, съ другой стороны, отечественные пророки не такъ-то уважаются, такъ, что я -- признаюсь откровенно -- когда я выступилъ здѣсь въ качествѣ кандидата,-- я, выѣхавъ изъ Галле, былъ сперва четыре года домашнимъ учителемъ у графа Церпекова, въ нижней Помераніи, а потомъ здѣсь, въ Нейенъ-кирхенѣ, намѣстникомъ моего старика, который сталъ очень дряхлъ, такъ что я положительно было разсчитывалъ -- но тутъ онъ опять оправился, а такъ какъ это мнѣ было не на руку -- что, бишь я хотѣлъ сказать? да -- когда я за четыре недѣли передъ этимъ искалъ мѣста и думалъ выиграть, представляя себя въ качествѣ школьнаго и университетскаго друга сына моего предшественника, то эта рекомендація не вездѣ имѣла успѣхъ. Такъ напр. у господина Отто фонъ Плюнненъ въ Плюнненгофѣ.
