"Скажи, жеребенокъ ѳракійскій, зачѣмъ ты,
Испуганно глядя большими глазами,
Бѣжишь отъ меня, и жестокъ и насмѣшливъ:
Чего-молъ ты хочешь, глупецъ, отъ меня?
Такъ знай-же, красавецъ, я скоро тебѣ
На гордую шею накину арканъ.
Ты пойманъ,-- и вотъ, натянувъ крѣпко вояжи,
Я стану гонять по аренѣ тебя.
Теперь ты не сходишь съ зеленыхъ луговъ,
И любо тебѣ тамъ скакать и рѣзвиться;
Но знай -- настоящій твой всадникъ идетъ ужь,
Онъ скоро придетъ, жеребенокъ ѳракійскій. *)
*) Приводимъ для желающихъ эти стихи въ подлинникъ:
Thrakіsch Füllen, sag, warum nur,
Scheu aus grossem Auge blіckend,
Flіehst Du grausam mіch, und höhnest:
Gar nіchts gіlt er mіr, der Thor!
Wіssc denn! Ich werde bald
Dіr Il'm den stolzen Hals dіe Schlіnge
Werfen and mіt straffem Zügol
Tummeln auf der Rennbahn Dіch.
Jetzt noch aal'den Wіesen weіlst Du,
Leіchten Sprunges fröhlіch scherzend;
Doch der rechte Rіtter kommt Dіr,
Kommt Dіr bald, meіn thrakіsch Füllen!
Настоящій всадникъ! конечно? не прошло еще и двухъ мѣсяцевъ, какъ онъ пришелъ, настоящій-то всадникъ!
Темный лѣтній вечеръ, какъ и нынѣшній. Мужчины, женщины, мальчики и дѣвушки -- всѣ еще на дворѣ, въ нолѣ, потому что это была суббота, какъ и сегодня, и надобно было убрать, если только возможно, большой участокъ пшеницы, скосить, связать въ снопы и сложить въ копны. Вотъ эти люди расположились отдохнуть съ полчасика и подождать, пока только что взошедшій полный мѣсяцъ высвободится изъ-за темныхъ массъ паровъ -- и они будутъ въ состояніи опять приняться за прерванную работу. А Куртъ и онъ усердно помогали, даже Цецилія связала, смѣясь, два-три снопа, а потомъ они подносили работникамъ пиво, которое дядя Бославъ цѣдилъ изъ большой бочки. Вотъ-то было ликованіе! пѣли пѣсни, парни и дѣвушки балагурили; но вотъ все утихло -- и господинъ Венгофъ сказалъ, что по его мнѣнію имъ пора бы опять за работу, а то, пожалуй, они всѣ заснутъ и тогда посмотрѣлъ бы онъ, кто будетъ въ состояніи поставить ихъ опять на ноги. Но дядя Бослафъ сказалъ, что надобно подождать еще десять минутъ, тогда мѣсяцъ выяснится, а дядя Бослафъ долженъ былъ знать это. И все тише и тише становилось въ кружку, такъ что куропаткѣ показалось, будто все прошло -- и она начала громко скликать свое разсѣявшееся повсюду семейство;-- такъ тихо что Готтгольду казалось, что онъ слышитъ біеніе своего сердца, въ то время какъ его взоры были какъ бы прикованы къ милому образу дѣвушки, которая сидѣла на снопу, какъ разъ передъ нимъ, такъ что онъ могъ бы коснуться рукою ея свѣтлой одежды, и смотрѣла на мѣсяцъ, при блѣдномъ свѣтѣ котораго ея лицо казалось какъ-то странно блѣдно. Только ея темные глаза сверкали временами -- и тогда юноша содрогался, словно его коснулся лучь изъ міра духовъ. Да, изъ міра духовъ, гдѣ онъ носился съ своей возлюбленной, высоко надъ всѣми земными стремленіями,-- такъ высоко, какъ только можетъ небесно-чистая фантазія унести юношу, сердце котораго полно великой святой любви. О, Боже! какъ безгранично любилъ онъ ее. какъ эта любовь охватила все существо его, какъ всѣ его чувства, мысли, желанія слились съ этой любовью, питались этой любовью! какъ каждая капля крови, протекавшая чрезъ его трепетавшее сердце, горѣла этою любовію! какъ каждое дыханіе, вылетавшее изъ его стѣсненной груди на горячія уста, выражало все одно только: я люблю тебя, я люблю тебя!
И въ эту минуту, когда небеса раскрывались передъ его восхищенными взорами и онъ созерцалъ жилища блаженныхъ духовъ,-- въ эту самую минуту суждено было послѣдовать удару, разгромившему на вѣчные времена ворота къ эдему его юности и разрушившему его вѣру въ святыню, живущую въ груди человѣка.-- "Кто-то ѣдетъ сюда верхомъ", сказалъ старый Бослафъ, подходя къ группѣ и указывая на лѣсъ. Никто ничего не слыхалъ, но это ничего не значило, потому что вѣдь старикъ могъ слышать какъ ростетъ трава. И она вскочила и сдѣлала нѣсколько шаговъ, а потомъ остановилась, прислушиваясь,-- и Готтгольдъ видѣлъ, какъ она прижала обѣ руки къ сердцу. Его собственное сердце замерло.
Онъ и Куртъ не были въ теченіи этихъ послѣднихъ недѣль -- до счастливо выдержаннаго теперь экзамена -- въ Долланѣ. Онъ не зналъ ничего изъ того, что происходило здѣсь въ это время,-- слышалъ только мимоходомъ отъ Курта, что Карлъ Брандовъ возвратился; но теперь онъ зналъ: лошадь, стукъ копытъ которой онъ теперь разслыхалъ, несла Карла Брандова,-- несла его не въ первый разъ цѣлую милю, изъ Далица галопомъ сюда. Теперь онъ зналъ, что значило измѣнившееся выраженіе ея лица, которое такъ поразило его сегодня -- мечтательная нѣжность, внезапно смѣнившаяся страннымъ оживленіемъ; онъ зналъ все, все,-- и что его храмъ разрушенъ и святилище осквернено. И онъ стоялъ не будучи въ состояніи пошевелиться, въ сторонѣ, тогда какъ другіе окружили соскочившаго съ лошади всадника, стройнаго всадника, который теперь отдѣлился отъ группы -- и не одинъ! Онъ, обвивъ ее рукою и съ шопотомъ склонившись къ ней,-- она, прильнувъ къ нему,-- такъ прошли они подлѣ самаго него, не обращая на него вниманія, выдѣляясь до малѣйшихъ подробностей на свѣтломъ мѣсячномъ небѣ; а потомъ онъ уже ничего не видалъ, ничего не слыхалъ -- и впослѣдствіи помнилъ только, что онъ лежалъ далеко отъ этого мѣста у темной опушки лѣса въ глухомъ, ужасномъ отчаяніи, а потомъ вскочилъ и простонавъ раза два, на подобіе измученнаго звѣря, пошелъ колеблющимися шагами по тихому душному лѣсу, словно въ страшномъ снѣ, пока не вышелъ изъ лѣсу на берегъ моря, которое величаво-безконечно простиралось передъ нимъ въ лунную ночь. Тутъ онъ опять бросился на песокъ, но теперь у него нашлись слезы -- горячія слезы, которыя однакоже текли все тише и тише, словно плесканье волнъ было колыбельной пѣсенкой для бѣднаго содрогающагося сердца. Наконецъ онъ сталъ на колѣни, и широко раскрывъ руки, обратился съ длинной горячей молитвой, которой вторило шумящее море, къ той всеобщей матери, которая никогда не оставляетъ своихъ дѣтей, точно такъ же какъ она постоянно любитъ ихъ безграничною любовію. Потомъ онъ вдругъ увидалъ подлѣ себя Бослафа -- онъ не слыхалъ, какъ тотъ шелъ, да старикъ и не говорилъ съ нимъ -- и такимъ образомъ они шли молча другъ подлѣ друга, вправо отъ берега, пока недошли до одинокаго домика старика между дюнами. И тутъ старикъ приготовилъ ему безъискуственное ложе, старательно, молча, и молча же погладилъ его рукою по влажной головѣ, когда онъ легъ, для того чтобъ отдохнуть не много, и смотрѣлъ на сіяніе мѣсяца, падавшее черезъ низенькое окошечко на стѣну, на ружья и чучелы птицъ, на сѣти и удилища -- до тѣхъ-поръ, пока шорохъ вершинъ на береговой возвышенности и шорохъ морскихъ волнъ не погрузили его въ сонъ.
Готтгольдъ очнулся отъ своихъ грезъ. Экипажъ стоялъ. Лошади фыркали на лѣсъ, черезъ который проходила въ этомъ мѣстѣ дорога. Было почти совершенно темно; лишь тамъ и сямъ между густыми вѣтвями буковъ дрожалъ лучъ только что взошедшаго мѣясца.
-- Ну, что бы это такое сталось съ этими проклятыми клячами? сказалъ Іохенъ.
Вправо отъ дороги слышался шумъ и трескъ, приближавшійся съ удивительною быстротою; изъ кустовъ вылетѣла, какъ бы увлеченная порывомъ вихря, темная, крѣпко замкнутая и въ то же время двигающаяся въ самой себѣ масса, прошумѣла въ наросникѣ на той сторонѣ и, едва показавшись, исчезла, въ то время какъ обезумѣвшія отъ страха лошади поднялись на дыбы, а потомъ бросились въ сторону, такъ что оба человѣка, выскочившіе изъ экипажа, едва могли совладѣть съ ними.
-- Проклятыя лошади! сказалъ Іохенъ,-- и тутъ-то именно это и случилось уже со мною однажды. Вотъ, куда слѣдовало бы заглянуть князю; но это увеличивается съ каждымъ годомъ -- и еслибы старый Бослафъ не разчищалъ тутъ немножко временами, то здѣсь и проходу бы не было. Слышите?
