-- Гдѣ Гретхенъ?

Они подошли къ постели малютки; добрая Стина уже опередила ихъ. Блѣдныя щечки раскраснѣлись, сильнѣе дрожали ручки; боязливый взоръ Цециліи говорилъ то, что она высказала дрожащими устами только въ сосѣдней комнатѣ: "Если она умретъ, я убила ее".

-- Она не умретъ, возразилъ Готтгольдъ;-- но и ты не рѣшайся ни на какія насильственныя мѣры; перестань бороться одна, не отвергай моей помощи, какъ ты это до сихъ поръ дѣлала.

-- Для того чтобъ увлечь тебя, тебя невиноватаго въ этомъ несчастіи, въ погибель! я и такъ уже слишкомъ много это дѣлала, но продолжать это -- никогда!

-- Что называешь ты продолжать, Цецилія? Я люблю тебя -- этимъ все сказано, этимъ оба наши существованія заключены въ одинъ и тотъ же кругъ. Что могла бы ты вынести, чего я не вынесъ бы съ тобою? да и не стало ли самое твое прошлое моимъ? не всегда ли оно было моимъ? не жило ли все это постоянно въ душѣ моей въ видѣ какого-то робкаго, неяснаго предчувствія и не набрасывало ли оно мнѣ завѣсу на самую свѣтлую жизнь? Да, Цецилія,-- обдумавъ это, я долженъ сказать: Слава Богу! слава Богу, что завѣса разорвана, что жизнь лежитъ передо мною, какова она есть, хотя бы даже всевозможныя затрудненія и препятствія и грозили вполнѣ преградить намъ дорогу. Мы побѣдимъ ихъ. Если я когда либо въ этомъ сомнѣвался, то теперь уже не сомнѣваюсь,-- теперь, когда ты возвращена мнѣ.

Сидя подлѣ нея, онъ наклонился къ ея уху и шепталъ едва слышно; но она понимала всякій звукъ -- и всякій звукъ рѣзалъ ей по сердцу.

-- Мнѣ, Цецилія, мнѣ. Ты убила бы не только себя и своего ребенка, ты убила бы и меня. Такъ котъ, если какой нибудь голосъ, который ты на вѣки должна считать святымъ, въ правдивости котораго ты никогда не должна имѣть ни малѣйшаго сомнѣнія, взывалъ къ тебѣ: живи! то ты живешь именно для меня, потому-что безъ меня, Цецилія, ты уже не можешь жить.

-- Но не съ тобою! вскричала Цецилія, ломая руки.-- Нѣтъ, не гляди на меня такъ вопросительно и съ такимъ упрекомъ твоими полными любви глазами, ты добрый, милый Готтгольдъ! Вѣдь я все желала бы сказать тебѣ, но не могу; быть можетъ женщинѣ, такой, которая въ полномъ смыслѣ слова была бы женщиной, мнѣ не нужно было бы говорить,-- она и такъ поняла бы меня.

-- Ты не любишь меня такъ, какъ должна бы любить человѣка, отъ котораго могла бы принять и приняла бы всякую жертву, потому-что для любви не существуетъ жертвъ,-- для истинной любви, той, которая все терпитъ и все выноситъ; а твоя любовь не истинная!

Онъ сказалъ это безъ горечи; но онъ тяжело дышалъ, а губы его дрожали.

-- Не права ли я, что даже одаренный самыми нѣжными чувствами, самый лучшій мужчина не можетъ понять насъ? возразила Цецилія, склоняясь къ Готтгольду и откидывая ему волосы съ его пылающаго лба. На ея чудныхъ губахъ, въ темныхъ глазахъ ея заиграла на минуту та полная невыразимой прелести улыбка, которая являлась иногда Готтгольду въ мечтахъ, словно околдовывала его на цѣлый день и заставляла снова и снова мечтать о себѣ. Но это продолжалось одинъ мигъ; она исчезла; прежняя глубокая задумчивость опять осѣнила каждую черту прелестнаго лица и звучала въ голосѣ.

-- Истинная любовь! Смѣетъ ли женщина, пережившая то, что пережила я, даже произносить эти слова? Истинная любовь? Развѣ ты назвалъ бы ее такъ, еслибъ я...

Она вдругъ прервала рѣчь, встала, подошла къ окну, опять вернулась назадъ и сказала, остановясь со сложенными руками передъ Готтгольдомъ:-- еслибы я продолжала помогать его алчности, еслибы я дольше позволяла продавать себя и своего ребенка, еслибы ты долженъ былъ отдать до послѣдней копѣйки все твое состояніе, чтобы выкупить насъ...

-- Ты могла сдѣлать это и не сдѣлала! вскричалъ Готтгольдъ въ горестномъ волненіи.

-- Я могла и не сдѣлала этого, возразила Цецилія;-- но конечно не потому, чтобы у меня хоть на мигъ явилось сомнѣніе, что ты не задумываясь отдашь все, все; -- такое сомнѣніе немыслимо въ женщинѣ, которая знаетъ, что она любима; развѣ въ подобномъ случаѣ она не пошла бы просить милостыни для любимаго ею человѣка? но -- все это напрасно, Готтгольдъ! я никогда больше не произнесу этихъ словъ. О, какъ тяжко горе, которое лишено даже благодѣтельной возможности высказаться и терзаетъ душу нѣмыми муками!

Она металась но комнатѣ, ломая руки; мрачный взглядъ Готтгольда слѣдилъ за ней, когда она взадъ и впередъ проходила мимо него, и въ его сердцѣ поднялось горькое чувство. Была возможность -- и она не схватилась за нее; теперь ужь поздно!

Онъ сказалъ ей это, разсказалъ почему ужь поздно; маленькій остатокъ его состоянія,-- еслибы даже онъ могъ удовлетворить своими заработками тѣхъ, кто имѣетъ уже на него нрава,-- для алчности этого человѣка ничто; если бы кто предложилъ ему эти ничтожные деньги, онъ бы съ презрительнымъ смѣхомъ бросилъ ихъ ему въ ноги.

Цецилія, стоя посреди комнаты и тяжело дыша, слушала его.-- Бѣдный Готтгольдъ! сказала она:-- для меня... лучше такъ... Теперь и искушеніе не можетъ придти ко мнѣ! все рѣшено! Да, Готтгольдъ, рѣшено; можетъ быть и у него это была минутная вспышка жадности къ деньгамъ, которую ненависть къ тебѣ -- ты знаешь, какъ онъ ненавидитъ тебя,-- давно заглушила. Онъ не отдастъ меня; я не избрала, не хотѣла избрать смерти, пока оставалась послѣдняя возможность спасенія -- бѣгство. Пусти меня, Готтгольдъ, а то будетъ поздно и это; не удерживай меня. Ты хочешь меня снасти, а самъ только толкаешь въ руки смерти!

-- Я удержу и спасу тебя, вырву тебя изъ рукъ смерти! вскричалъ Готтгольдъ, схвативъ обѣ руки Цециліи.-- Я спасу тебя и твоего ребенка. Ты уморишь Гретхенъ, подвергая ее больную, лежащую въ лихорадкѣ, опасностямъ путешествія; а между тѣмъ, это путешествіе и безъ того невозможно и было бы только безполезной жестокостью, потому-что онъ и тамъ и всюду съумѣетъ отыскать тебя -- если захочетъ. Тамъ онъ тебя отыщетъ точно такъ же, какъ и здѣсь, такъ что и здѣсь тебѣ нельзя оставаться. Ты нигдѣ не можешь оставаться иначе какъ подъ моей защитой; повторяю тебѣ: я съумѣю защитить тебя, Цецилія! Неужели у тебя нѣтъ нисколько вѣры въ меня, въ мое мужество, въ мою силу, въ мое благоразуміе? Я не могу сказать тебѣ всего, какъ я думаю спасти тебя; дай мнѣ дѣйствовать молча: развѣ мы, мужчины, не считаемъ нѣкоторыхъ вещей справедливыми, такъ же какъ считаете ихъ вы, женщины? Развѣ у насъ не бываетъ обстоятельствъ, гдѣ мы должны поступать такъ, какъ велитъ долгъ и честь, и гдѣ мы можемъ довѣриться только мужчинѣ? И послушай, Цецилія, если я скажу тебѣ, что я довѣрился человѣку, на котораго ты съ дѣтства смотрѣла съ глубокимъ уваженіемъ, не подозрѣвая, что, не будь этого добровольнаго уваженія, ты все равно обязана ему этимъ чувствомъ,-- что этотъ человѣкъ одобряетъ мой планъ, мое рѣшеніе, и самъ сдѣлаетъ все что можетъ для того, чтобы мой планъ не оставался планомъ, чтобы рѣшеніе исполнилось,-- что онъ собственными устами увѣритъ тебя во всемъ этомъ,-- Цецилія, я приведу его тебѣ, этого старика, прадѣда, и когда ты, упавъ передъ нимъ на колѣна, почувствуешь на своей головѣ его руку, прошедшее, кажущееся неизмѣннымъ, несокрушимымъ какъ судьба, заколеблется и пошатнется въ твоихъ глазахъ; тогда ты можетъ быть повѣришь, что настоящее не неизмѣнно для того, кто живетъ и любитъ.

Готтгольдъ исчезъ. Цецилію обдало ужасомъ страшнаго предчувствія; она неподвижно смотрѣла на дверь, въ которую онъ ушелъ. Дверь снова отворилась; вошедшій въ нее высокій старикъ долженъ былъ наклонить голову, и такъ, съ наклоненной головой и съ опущенными глаза мы, подходилъ онъ къ ней. По ней пробѣжала дрожь: это былъ портретъ ея отца, когда, за часъ до смерти, онъ подозвалъ ее къ своей постели! а отецъ въ ту минуту былъ такъ похожъ на портретъ дѣда, что висѣлъ въ гостиной подлѣ старинныхъ стѣнныхъ часовъ,-- колѣни ея задрожали -- и теперь, когда онъ протянулъ къ ней руку, Цецилія невольно склонилась.

Готтгольдъ заперъ дверь. Что говорили между собой двое этихъ людей, должно было навсегда остаться тайной для уха третьяго человѣка.