Серіозное смуглое лицо купца выражало глубокое внутреннее волненіе, когда послѣ короткой паузы онъ съ какимъ-то особеннымъ мягкимъ и тихимъ выраженіемъ, составлявшимъ отличительную черту его голоса, сказалъ:
-- А что если я васъ, а вы меня видѣли въ первый разъ не нѣсколько дней тому назадъ; что если я качалъ васъ на рукахъ, когда вы были четырехъ-пятилѣтнимъ мальчикомъ,-- если участіе, которое я въ васъ принимаю, основывается на болѣе глубокихъ причинахъ, чѣмъ наши дѣловыя отношенія,-- если оно связано со всѣмъ, что составляло поэзію и блескъ моей жизни: что тогда, мой милый молодой другъ, что тогда?
-- Вы знали мою мать? спросилъ Готтгольдъ, полный ожиданія,-- вѣдь вы должны были ее знать!
-- Я зналъ ее и любилъ. Знать ее и любить -- значило для меня тогда одно и то же, да даже и въ эту минуту это кажется мнѣ такъ же тѣсно связаннымъ какъ свѣтъ и тепло.
-- А моя мать -- любила васъ? Откройте мнѣ это, разрѣшите мнѣ загадку насчетъ отношеній моихъ родителей, которую я и теперь еще не могу рѣшить.
Вольнофъ покачалъ головой.-- Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ,-- этого не было; и если одну минуту мнѣ и казалось такъ, то это именно былъ обманъ моихъ чувствъ,-- и я, хотя и съ болью въ сердцѣ, считаю гордостью моей жизни, что я не допустилъ этому обману ослѣпить меня, что онъ не помѣшалъ мнѣ разглядѣть тотъ суровый путь, но которому заставлялъ меня идти мой долгъ, моя честь.
-- Вы затемняете загадку, вмѣсто того чтобы разрѣшить ее, сказалъ Готтгольдъ.
-- Мнѣ и самому до сей минуты все остается загадочнымъ въ этой драмѣ, возразилъ Вольнофъ, закрывая глаза рукой;-- одно только было мнѣ понятно,-- это то, что человѣкъ такого закала какъ вашъ отецъ, такой высоко-даровитый, воспламененный святой страстью правды человѣкъ, долженъ былъ возбудить безпредѣльную любовь въ сердцѣ вашей матери, не менѣе одушевленной высокими стремленіями. Говорю вамъ мой другъ, если когда нибудь существовала любовь, какъ вы изображали ее недавно, то это именно та, которая влекла другъ къ другу эти оба прекрасныя, избранныя существа, подобно тому какъ два пламени стремятся на встрѣчу одно къ другому. Свидѣтели этого чуднаго зрѣлища стояли очарованные и говорили: иначе не можетъ быть! Мой бѣдный возлюбленный Эдуардъ говорилъ то же самое; для него это былъ смертный приговоръ. А тоже говорилъ это -- и мнѣ казалось, что у меня разорвется сердце; но мое сердце сильнѣе, чѣмъ я думалъ, да къ тому же еще мнѣ хотѣлось жить! А въ такомъ случаѣ, мой другъ, ужь будетъ житься, хотя сначала эта жалкая жизнь и очень тяжела.
Вольнофъ замолчалъ, такъ какъ онъ чувствовалъ, что не могъ больше говорить, сколько нибудь владѣя собой. Немного погодя онъ снова продолжалъ:
-- Въ эту минуту я не въ состояніи судить, нравъ ли я, позволивъ себѣ увлечься передъ вами этими предметами; но конечно я былъ бы не правъ -- передъ памятью вашихъ родителей, передъ вами, дорогой молодой другъ, даже передъ самимъ собой,-- еслибы не сказалъ теперь всего; хотя этого всего и очень мало, но это малое страшно значительно для разгадки печальной неизвѣстности человѣческой судьбы.
Прекрасная молодая чета пріѣхала сюда; я опять увидѣлъ ихъ немного лѣтъ спустя, когда мои торговыя дѣла призвали меня въ эту сторону. Встрѣча была случайна, потому-что я навѣрное постарался бы избѣжать ее, зная, что она ничего не дастъ мнѣ кромѣ сердечной боли. Но когда я проѣзжалъ черезъ Рамминъ, противъ самаго пасторскаго дома у моего экипажа сломилось колесо. Я упалъ съ размаху, такъ что вывихнулъ себѣ руку, и принужденъ былъ пользоваться нѣсколько недѣль гостепріимствомъ вашихъ родителей. Я какъ теперь вижу передъ собой курчаваго больше-глазаго мальчика, весело игравшаго у ногъ своей матери, между клумбами астръ подъ лучами осенняго солнца. Онъ, слава Богу, не подозрѣвалъ: что значилъ мрачный взглядъ, который молодая, прекрасная мать такъ часто устремляла черезъ игравшаго ребенка, въ пустую даль. Увы, для нея не цвѣли цвѣты, для нея не свѣтило яркое солнце! вокругъ нея все было темно; темно было и въ ней самой, въ ея молодомъ горячемъ сердцѣ. И такая же тьма была и въ страстномъ сердцѣ мужа, котораго она нѣкогда такъ страстно любила, да и онъ ее тоже, а между тѣмъ -- я твердо увѣренъ въ этомъ -- они любили другъ друга съ такой же страстью и въ эту минуту, когда имъ казалось, когда они можетъ быть вѣрили, что ненавидятъ другъ друга. Ахъ, милый другъ, я не хочу читать проповѣди, не хочу опять возобновлять нашего спора; но что же мнѣ остается дѣлать, какъ не дотронуться до раны и не сказать: здѣсь опять повторяется примѣръ тѣхъ непомѣрныхъ требованій, вслѣдствіе которыхъ мы не удовлетворяемся тѣмъ что есть, не хотимъ снизойти до того чтобы создать возможное изъ того матеріала который находится на лицо -- но отрѣшаясь отъ естественныхъ условій, стремимся къ осуществленію фантастическаго идеала. Обѣ эти чудесныя личности, такъ много обѣщавшія другъ другу, способныя такъ много дать другъ другу, считали это многое ничѣмъ, потому-что оно но составляло всего. Онъ, въ ея глазахъ, долженъ былъ быть не только служителемъ Бога, передъ которымъ она прежде благоговѣйно преклоняла колѣна, но еще долженъ былъ обладать всѣми добродѣтелями, какими только когда либо восхищалась въ мужчинѣ, она, умная, привлекавшая толпу поклонниковъ, дѣвушка. Въ его же глазахъ, она съ своей стороны, ко всѣмъ прелестямъ какими природа расточительно украшала ее, должна была быть окружена -- я не знаю, какимъ-то мистическимъ ореоломъ, безъ котораго вся ея земная красота не имѣла значеніи для восторженно-мечтательнаго апостола. И вмѣсто того, чтобы попытаться нѣжной предупредительностью, терпѣніемъ, кротостью, сколько возможно уравновѣсить неизбѣжное различіе характеровъ и, благоговѣя передъ всемогущей силой, которой мы составляемъ только частицу, не обращать вниманія на оставшіяся неровности, которыя такъ или иначе всегда окажутся на лицо,-- каждый изъ нихъ съ роковымъ упорствомъ все болѣе и болѣе давалъ ходу особеннымъ свойствамъ своей природы. Онъ хотѣлъ, чтобы жизненный смыслъ вещей лишь отражался въ умѣ его, какъ въ зеркалѣ; она, слишкомъ гордая, чтобы быть тщеславной, говорила, что ея зеркало говоритъ ей, что она молода и хороша да и божій свѣтъ тоже, на зло всѣмъ святошамъ и ипохондрикамъ. И вотъ, въ тихомъ пасторскомъ домѣ въ маленькой деревенькѣ, на островѣ, въ то время почти совсѣмъ отрѣзанномъ отъ сообщенія съ постороннимъ міромъ, завязалась эта странная, глухая борьба. Удивительно-ли, что оба несчастныя существа исходили кровью изъ своихъ глубокихъ ранъ, и изошли бы совсѣмъ, еслибы -- не разстались во время, думаетъ и говоритъ свѣтъ въ подобныхъ случаяхъ. Что касается до меня, я думалъ не такъ. Я сказалъ себѣ: эти два человѣка никогда не забудутъ и никогда не перестанутъ существовать другъ для друга, если бы они поставили между собой цѣлый міръ; а послѣ нихъ, всѣхъ больше придется каяться тому, кто будетъ настолько безуменъ, чтобы способствовать этой разлукѣ. Такъ я сказалъ и молодой женщинѣ, которая не могла или не хотѣла скрывать передо мной своихъ страданій; я говорилъ съ ней -- что я считалъ своимъ долгомъ -- съ горячей убѣдительностью; и, вѣдь кажется мнѣ можно признаться въ этомъ: говоря такъ, я заглушалъ голосъ не моего убѣжденія, а моего сердца, которое вовремя этихъ непостижимыхъ сценъ, казалось, готово было вырваться изъ моей напряженной груди. И только тогда узналъ, что прежде чѣмъ явился ея настоящій суженый, я былъ гораздо ближе сердцу прелестной дѣвушки, чѣмъ когда либо надѣялся или осмѣлился бы подозрѣвать; -- я узналъ это изъ отрывочныхъ словъ, намековъ, вырывавшихся изъ горячаго, страстнаго сердца, какъ искры изъ пылающаго огня. Что меня охватилъ этотъ огонь -- могу ли я отрицать это! Что мнѣ невыразимо трудно было бороться съ нимъ -- и это я могу сказать безъ всякаго преувеличенія. Да, мой другъ, я боролся какъ мой праотецъ въ ту полную чудесъ ночь, и какъ онъ -- извлекъ изъ своей высокоподымавшейся груди волшебно-могущественныя слова: "Я не пущу Тебя, пока не благословишь меня!" И развѣ это не было благословеніемъ, что, не говоря уже обо мнѣ, частица спокойствія, изъ-за котораго я такъ тяжело боролся, перешла въ душу молодой женщины, предававшейся отчаянію? что она... а въ подобномъ положеніи это все... выиграла время, чтобы опомниться, подумать о томъ чѣмъ она нѣкогда обладала, спросить себя: не можетъ ли она вновь, если захочетъ, обладать имъ? Я не забуду выраженія, съ какимъ она взглянула на меня, подавая мнѣ на прощаньи руку; въ этомъ глубоко-грустномъ, задушевномъ взглядѣ, мерцала надежда. Я будто еще слышу, какъ она своимъ милымъ голосомъ говоритъ слова, бывшія для меня самой щедрой наградой -- за все что я выстрадалъ, слова: "благодарю васъ, мой другъ!"
