Старикъ замолчалъ; громче трещало знамя на конькѣ береговаго дома; громче журчали волны между прибрежными каменьями. Готтгольдъ съ благоговѣйнымъ почтеніемъ смотрѣлъ на высокую фигуру девяностолѣтняго старика съ бѣлыми какъ серебро волосами, въ груди котораго сердце все еще такъ горячо билось для людей -- для бѣдныхъ мореходцевъ и рыбаковъ, которыхъ онъ никогда даже не видалъ, про которыхъ онъ только и зналъ, что они плывутъ тамъ, въ темную ночь, невидимые даже для его зоркаго глаза,-- и пока видятъ свѣтъ, держатся дальше отъ опаснаго берега, какъ ихъ учили тому ихъ отцы и дѣды. И этотъ старикъ, жившій только для другихъ, чья жизнь была посвящена любви къ людямъ, отъ которыхъ онъ не требовалъ и не ждалъ ни взаимной любви, ни благодарности,-- сегодня рисковалъ своею жизнію, чтобы снасти его, а онъ едва ли и желалъ-то этого; вѣдь жизнь его была такъ безотрадна -- онъ любилъ и не былъ любимъ. Что сказалъ бы про это старикъ? Да и понялъ ли бы еще онъ, при безграничности своей самоотверженной любви, такую своенравную и эгоистическую страсть?

-- Это было моей единственной заботой, началъ опять дядя Бослафъ,-- правительство сняло ее съ меня; есть у меня еще другая, но эту-то ужь никто не можетъ снять съ меня.

-- Вы говорите объ ней -- объ Цециліи? спросилъ Готтгольдъ съ бьющимся сердцемъ.

-- Да, отвѣчалъ старикъ,-- объ ней, объ Ульриковой правнучкѣ, которая во всемъ такъ похожа на свою прабабушку, только еще несчастнѣе ея. Будь моя воля, не вышла бы она замужъ за этого человѣка, но вѣдь они въ грошъ не ставили моихъ совѣтовъ.

Со старикомъ вдругъ сдѣлалась какая-то странная, ужасная перемѣна. Высокая его фигура опустилась, словно вся сила покинула его; низкій и еще за нѣсколько минутъ передъ этимъ такой сильный голосъ дрожалъ, когда послѣ короткой паузы, которую Готтгольдъ не смѣлъ прервать, старикъ продолжалъ:

-- Всегда они такъ поступали. Такъ они потеряли и свои земли одну за другой, и лѣса потеряли одинъ за другимъ, и стали арендаторами тамъ, гдѣ были прежде господами,-- такъ и погибли всѣ, одинъ за другимъ. И все это случилось на моихъ глазахъ, все я долженъ былъ перенести -- и всегда думалъ: "ну, хуже этого, кажется, ужь не можетъ быть," -- а самое-то худшее было еще впереди. Всѣ они были пустыя, вѣтреныя головы, но дурныхъ людей между ними не было ни одного; да и въ концѣ концовъ, все это были люди, которые, въ случаѣ нужды, могли заработывать столько, чтобы жить честнымъ трудомъ. Теперь же, теперь даже старое имя угаснетъ со мною; только и осталось, что одна безпомощная женщина, промѣнявши свое имя на человѣка, который ничто иное какъ негодяй, какими были всѣ его предки; этотъ негодяй опозоритъ вмѣстѣ съ собой и ее -- ее и меня!

Послѣднія слова старика едва можно было разобрать; онъ закрылъ свое морщинистое лицо старыми жилистыми руками. Готтгольдъ положилъ ему на колѣно руку.

-- За чѣмъ вы такъ говорите, кузенъ Бослафъ? сказалъ онъ,-- какъ можете вы обвинять себя въ несчастіи, котораго вы не въ силахъ были предотвратить? напротивъ, вы всегда были добрымъ духомъ ихъ дома!

-- Добрымъ духомъ ихъ дома -- Господи Боже мой!

Старикъ вскочилъ съ мѣста и быстрыми шагами пошелъ къ берегу. Тамъ онъ остановился, обратившись лицомъ къ морю; его бѣлые волосы развѣвались по вѣтру; онъ протянулъ руки къ темному морю и опять опустилъ ихъ, бормоча какія-то безсвязныя слова. Готтгольдъ подошелъ къ нему; впалъ старикъ въ ребячество или сошелъ съ ума?

-- Что съ вами, кузенъ Бослафъ? спросилъ онъ.

-- Кузенъ Бослафъ! вскричалъ старикъ,-- ну да, кузенъ Бослафъ! такъ и онъ называлъ меня, и она, а съ ними и всѣ, а послѣ нихъ мои дѣти и дѣти моихъ дѣтей!

-- Кузенъ Бослафъ!

-- И другаго-то имени нѣтъ мнѣ, какъ кузенъ Бослафъ! ну да такъ и надобно, и такъ будетъ написано и на моей могильной плитѣ. А поклялся, что никто въ мірѣ не узнаетъ этого; но я не въ силахъ больше терпѣть. Если мы совершили преступленіе передъ человѣчествомъ, то хоть одинъ человѣкъ долженъ узнать объ немъ, для того чтобы простить намъ нашъ грѣхъ отъ имени человѣчества. Я всегда любилъ тебя, сегодня я спасъ тебѣ жизнь, такъ будь же ты этимъ человѣкомъ.

Онъ опять привелъ Готтгольда къ скамейкѣ.

-- Ты конечно слыхалъ о томъ дѣлѣ, которое вышло у меня съ моимъ двоюроднымъ братомъ Адольфомъ изъ-за Доллана.

-- Да, отвѣчалъ Готтгольдъ,-- еще недавно, когда я шелъ сюда къ вамъ, мнѣ живо вспомнилось все это -- и я преклонялся въ глубинѣ души передъ тѣмъ рѣдкимъ великодушіемъ, съ какимъ вы уступили это богатое имѣніе и любимую дѣвушку вашему двоюродному брату, когда узнали, что она его любитъ. Эта фонъ Далицъ, пріятельница Ульрики, передала вамъ это вечеромъ, наканунѣ рѣшительнаго дня; вѣдь такъ все это было?

-- Да, отвѣчалъ кузенъ Бослафъ,-- только передача-то была невѣрная; та, которая принесла мнѣ эту вѣсть, солгала,-- какъ она писала мнѣ въ Швецію года черезъ два послѣ того, на своемъ смертномъ одрѣ,-- солгала изъ любви ко мнѣ, надѣясь этимъ средствомъ привлечь меня къ себѣ. Несчастная покаялась въ этомъ же и Ульрикѣ, которая, такъ же какъ и я, повѣрила ея лжи, что я будто бы насмѣхался надъ нею и скорѣе соглашусь жениться на какой нибудь лапландкѣ, чѣмъ на ней. Ну, на лапландкѣ-то я не женился; но несчастная Ульрика вышла замужъ за Адольфа, и когда я вернулся назадъ, она была жена Адольфа и мать двухъ мальчиковъ. Третій ребенокъ -- тоже мальчикъ -- родился у нея черезъ годъ послѣ моего возвращенія. Оба старшіе умерли въ цвѣтущихъ лѣтахъ; третій остался живъ, и этотъ третій мальчикъ былъ -- мой сынъ!

-- Бѣдный, бѣдный человѣкъ! прошепталъ Готтгольдъ.

-- Да, правда, бѣдный человѣкъ! сказалъ старикъ,-- кто же бѣднѣе того человѣка, который не смѣетъ радоваться на своего ребенка, не смѣетъ назвать передъ цѣлымъ свѣтомъ своимъ то, что однакоже его, если только мы можемъ что либо на свѣтѣ считать своимъ. Я не смѣлъ дѣлать этого. Ульрика была страшно горда; она скорѣе умерла бы, чѣмъ вынесла тотъ позоръ, какимъ сопровождается нарушеніе брака. Я тоже былъ малодушенъ, малодушенъ изъ любви къ ней и къ нему -- моему бѣдному, доброму, довѣрчивому Адольфу; вѣдь я съ дѣтства любилъ его, какъ брата, и онъ вполнѣ довѣрялъ мнѣ и готовъ бы былъ спорить съ цѣлымъ свѣтомъ, что я лучшій, вѣрнѣйшій другъ его. Такъ прошло два ужасныхъ года; Ульрика изнемогала въ жестокой борьбѣ между долгомъ и любовью, въ которой она не смѣла признаться,-- и умерла. Держа въ своихъ рукахъ ея холодѣющую руку, я долженъ былъ дать ей клятву, что сохраню нашу тайну. Вотъ такъ-то я сдѣлался, и такъ навсегда и остался для своего ребенка и для своихъ внучатъ кузеномъ Бослафомъ. Они смотрѣли на меня немножко лучше, чѣмъ на стараго слугу, которому не хотятъ отказать, хотя онъ и бываетъ подъ часъ въ тягость; они заставляли меня разсказывать разные разности, когда бывали въ духѣ; когда у нихъ кто родился, то на крестинахъ стараго кузена Бослафа сажали за столъ, на нижнемъ концѣ; а когда везли кого нибудь изъ нихъ въ Рамминъ на кладбище, то ему позволялось ѣхать въ послѣдней каретѣ, въ случаѣ если въ ней оказывалось лишнее мѣсто. Я вынесъ все это: всѣ эти безчисленныя оскорбленія и огорченія. Я думалъ, что мое самоотверженіе и любовь къ другимъ могутъ искупить то, въ чемъ я провинился когда-то передъ своею плотью и кровью; но проклятіе все еще лежитъ на мнѣ: "Я никогда не видалъ, чтобъ праведный былъ покинутъ, или чтобъ сѣмя его питалось подаяніемъ." Я не былъ праведнымъ, сѣмя мое будетъ питаться подаяніемъ; я столько жилъ, что мнѣ придется увидать и это.

-- Никогда! вскричалъ Готтгольдъ, вскакивая съ своего мѣста,-- никогда!

-- Что ты хочешь дѣлать? спросилъ старикъ,-- дать ему денегъ? Скажи, куда дѣвается вода, которую ты льешь между пальцами? Тоже самое и деньги въ рукахъ игрока. Я разъ принесъ ему вечеромъ деньги, скопленныя мной въ теченіи шестидесяти лѣтъ; это была не пустячная сумма, она состояла изъ арендной платы за два моихъ луга и пашни, съ процентами и процентами на проценты; на другое утро изъ всего этого у него не осталось ни гроша. Ты говорилъ мнѣ давеча, что ты сталъ богатымъ человѣкомъ; можетъ-быть ты можешь дать ему еще больше. Чтожь, онъ возьметъ столько, сколько можетъ взять,-- а когда ужь больше нечего будетъ брать, онъ укажетъ тебѣ на дверь и откажетъ отъ дому, какъ онъ сдѣлалъ со мной. Онъ очень хорошо зналъ, что я не пойду на него жаловаться, что я даже и не могу на него жаловаться; вѣдь не дѣлать же мнѣ было письменнаго документа, что я подарилъ то, что у меня было, своей правнучкѣ!