Фролов возражал: на поверку общественник оказался жидковат. Начальник напомнил Фролову, что тот сам характеризовал его как толкового агитатора, прочил в руководители станции. Фролов не сдавался: то было в Иркутске, там по бумажке судили… Но начальник настаивал: бумажку писали люди, знающие Краснова не один год. От бумажки отмахиваться тоже не следует. Фролов упрямился: ненадежен этот человек, доверия не оправдал. Начальник рассердился: «Чем не оправдал? Сунь тебя из бани в прорубь, небось перехватит дыхание. У самого, наверное, сердце не раз ниже пяток уходило». И Фролов не мог не согласиться…

— Настоящая проверка впереди, друг, — заметил начальник Фролову и оставил приказ в силе.

Фролов сам вызвался сопровождать людей на новое место.

— Тогда я не поеду, — сказал начальник и добродушно усмехнулся, обезоруживая этим ершисто настроенного Фролова. — Краснов Красновым, а кому-то из нас нужно быть там. Сам понимаешь, решающая станция. По телефону не наруководишь. Подъездные пути к главным базам Н-ской армии загорожены, надо открыть их. Наступление войск зависит от подвоза всего нужного для операции. И это на плечах наших. Быть там необходимо до тех пор, пока люди попривыкнут, перестанут кланяться всякой пуле, каждому снаряду, от случайного самолета шарахаться… Другие дела поручи заместителю. Вот так-то, друг. Если возражаешь, тогда я поеду. Выбирай!

Начальник легонько прихлопнул ладонью по столу, поднялся, рослый, чубатый, в гимнастерке.

— Решай!

Фролов даже обиделся на начальника.

— Кому же другому быть там, как не политическому комиссару?

Полуторка тряслась по разбитой мостовой. Фролов ехал в кузове на соседнюю станцию, где стояли вагоны. Забрался он в кузов потому, что очень любил осматривать новые места.

Миновали колхозный рынок, показалось кирпичное трехэтажное здание управления железной дороги, проехали мостик через глубокий овраг, поросший мелкими деревцами. Фролов запоминал местность: охота в тайге приучила его примечать дорогу. Там ведь проводника не попросишь, дать справку некому…

И вновь мысли вернулись к вчерашнему спору с начальником, опять зашевелилось смутное беспокойство за Краснова, припомнился случай, когда тот жаловался на Листравого, нелестный отзыв о нем машиниста. Фролов запоздало ругал себя за то, что вчера уступил в споре.

Дорога пролегала вдоль берега реки. Вода буйствовала, разметалась в пойме, подступала к хвойному лесу. Над рекой пролетал большой косяк серых гусей. Во Фролове заговорил охотник. Он пожалел, что не имеет с собой ружья, и жадным взглядом проводил стаю.

Машина вошла в лес. Высокие сосны обрадовали Фролова, невольно напомнили тайгу. Павел Фомич даже привстал от волнения, жадно вдыхая властвовавший всюду аромат смолы.

Дорога вывела на широкую светлую порубку. Лесосека пестрела желтоватыми пнями. Собранные в кучу ветки почему-то представились Фролову копнами сена. Он вдруг вспомнил свое босоногое детство в деревне, ночевки у костра, время сенокоса, когда мальчишки стаскивают душистую траву в копны. И так ясно увидел это, что даже запершило в горле, будто от густой пыли на зароде. Он откашлялся… Шофер притормозил машину, высунулся из кабины:

— Как спросить дорогу?

— Эх, Вася! Забыл? На Сергиев скит.

— Упомнишь тут разные и всякие «скиты»…

В центре делянки шумела роскошная, ветвистая и могучая сосна. Она явно радовалась внезапному раздолью, обилию света и солнца: гордо и мягко шевелила ветками, а легкий ветер разносил ее нежные шелесты.

Фролов смотрел на нее и думал о великой заботливости советского человека. Война кругом. Лес срочно требуется на фронтовые укрепления. Но в этой горячке люди не забыли оставить сосну-матку: придет время, и она бросит семена, поднимется из земли молодая поросль. Вряд ли среди лесорубов в шинелях есть местный житель, а поступают по-хозяйски, в корень жизни смотрят.

Шофер уверенно вел машину, ловко объезжая разлапистые пни. Дорога снова углубилась в густой бор. Немного спустя лес поредел, в просветах замелькало небо. Машина выскочила на железнодорожный переезд. Обогнув будку стрелочника, помчалась вдоль состава к вокзалу. А Фролов все еще находился под впечатлением встречи с той раскидистой сосной в лесу.

Часа два спустя состав отправился к фронту.

Под вечер прибыли на конечный пункт — неуютную станцию, заваленную грудами камня, кирпича и обгорелого железа.

До войны это была довольно крупная станция. Поселок утопал в зелени садов. Когда цвела вишня, домики купались в белой пене. Пряный аромат окутывал станцию, провожая поезда далеко за семафоры.

Окраины поселка упирались в густой бор. Лес подковой охватывал станцию, простирался далекодалеко на запад, сливался где-то там с дремучими брянскими лесами. На востоке, в пяти километрах от входного семафора, петляла небольшая речка, из которой качали насосом воду для паровозов. Теперь станция называлась просто Единица. Она находилась в центре выступа фронта. Единица часто значилась в военных сводках, упоминалась по телефонам и в радиопереговорах.

Отсюда путь на Смоленск и Москву был перерезан неприятелем, движение поездов шло на юг. Это единственная железная дорога, рокада, как ее называли военные, связывала армию с тылом. От деятельности Единицы зависели успех и жизнь тех, кто удерживал важный плацдарм Западного фронта, образовавшийся зимой 1941/42 года.

К приезду Фролова со своими железнодорожни ке нами на Единице уцелели четыре пути и несколько тупиков, в которых размещались грузы для армии. Развалины — на каждом шагу: станция несколько раз переходила из рук в руки. Сады выгорели, взрывы бомб выворотили деревья с корнями, обсекли ветки осколками.

Приказав людям не выходить из вагонов, Фролов позвал Краснова, и они пошли вдоль состава искать старшего начальника. По дороге встретился военный в расстегнутом полушубке. «Пьяный, должно быть. Защитничек!» — подумал Краснов.

— Вы что, на курорт приехали? — закричал на них военный с одной «шпалой» в петлицах. — Что стоите, спрашиваю? Выметай всех из вагонов! В два счета!

Не дождавшись ни от кого объяснения, он побежал к вагонам. Фролов и Краснов бросились за ним, видя, что этот человек имеет какое-то отношение к их эшелону.

— В поле, поодиночке, бегом! — командовал военный. — Рассредоточивайтесь! В развалины, в подвалы…

Люди уже выскакивали из теплушек, бежали за ближние каменные коробки. Фролов понял, что военный прав, помогая ему, он беспощадно ругал себя за непредусмотрительность.

Где-то в стороне за лесом приглушенно ухнула пушка. Снаряд не достиг станции, взорвался в поселке. Военный поторапливал. А когда люди надежно укрылись, Фролов, наконец, представился этому неугомонному человеку, который оказался военным комендантом станции.

— Мошков, — назвал тот с-ебя.

По зигзагообразному коридору они прошли в подвал. В тесном помещении было накурено и чадно. Лампу заменяла гильза снаряда, сплющенная сверху. Широкий фитиль ее нещадно коптил, бросая вокруг блеклый желтоватый свет. На громоздком стуле, кроме гильзы, робко ютились три телефона в чехлах.

— С утра сегодня было три бомбежки, — пояснил комендант, поминутно отвечая по телефонам, отдавая короткие, малопонятные для Фролова распоряжения. — Станцию обстреливают из дальнобойных. Не всегда достают, но стреляют, беспокоят. Начальника станции ухлопали утром. На маневровом паровозе — один машинист. Вместо стрелочника — несведущий боец комендантского взвода. Прошу поэтому, как говорится, с корабля на бал, пожалуйте… Сдаю вам гражданскую власть. Ночевать можно в подвалах. В поселке не уцелело ни одного дома, жители ушли…

Эти короткие фразы били Краснова, как обухом по голове. Он нервно поглядывал на Фролова, мял шапку. Фролову же вспомнилась последняя телеграмма, которую он получил: «Не медля ни минуты». Да, медлить нельзя! Обстоятельства заставляли его быть в роли начальника станции, и он прикидывал, с чего начать. По мере рассказа коменданта Фролов все больше понимал, что попал в обстановку напряженных действий, без его помощи Краснов не справится с делом.