Меж крутыми склонами в глубокой пропасти потемки сгущались. Юрий тронул пакет на груди и решительно шагнул вперед, держа автомат на изготовку.
Один поворот... другой... тропка падает вниз. Вот чаща осинника, дальше непроглядный кустарник. Так и есть: медведь затаился! Юрий рывком вскинул автомат, остановился, собравшись с духом, затем на носках ступил на камни, подкрался к кусту.
— Тьфу! — Прохоров смущенно опустил автомат. Тропку загораживал обгорелый сосновый пень.
И все же молодой солдат озирался. Он ускорил шаги, побежал. Трудно дышать. Пальцы на автомате застыли.
В ущелье глухо шумел вековой лес, вода мощно перекатывала камни. Ветер обламывал сухие ветки, и они с коротким треском падали в траву. Пропасть гудела.
Вот и приметное место: поперек ручья лежало горбатое, с острыми сучьями дерево. Оно обросло травой, побелело от времени. Смолистый комль и обломанная вершина утопали в оранжевом папоротнике. Юрий устало вздохнул, взял автомат на плечо. Придерживаясь за сучья, перебрался на ту сторону. До последнего перед городом контрольного поста осталось каких-нибудь три-четыре километра. Самый крутой и скалистый участок.
Солдат привычно глянул на часы: стрелки показывали четверть третьего. Юрий всполошился, приложил часы к уху: стоят! Не завел в ночной суматохе.
Сморщенными от влаги пальцами торопливо крутил рифленую головку. Но сколько времени? Давно ли они остановились? Может быть, он уже опоздал?
Вскинул голову, надеясь на солнце. А там — тучи непросветные покрывали небо, серой ватой путались в вершинах деревьев. Солдат опять побежал. На посту у ребят он сверит часы. Неотвязно сверлило мозг: опоздал! Всплыло в памяти, как в строгом строю принимали присягу, как торжественно колотилось тогда сердце: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик...» Как празднично было на душе: часовой Родины!
Прохоров спешил, спотыкался на камнях, чертыхался, попадая в глубокие ямки, залитые водой. С таким напряжением когда-то бежал он стометровку на заводских состязаниях, отстаивая честь своей бригады коммунистического труда. Тогда он победил. Теперь его первое по-настоящему боевое задание. Он задохнется в беге, а приказ выполнит!
Провод, как и прежде, высвечивал меж деревьями. Он словно указывал Юрию путь, звал вперед, вперед, вперед...
Дождь не прекращался, тучи сгустками чернобокими задевали землю, и в ущелье становилось совсем сумеречно.
«Не опоздать! Не опоздать! Не опоздать!» — стучало сердце, вырываясь из груди. Во рту сохло, пот заливал глаза. Солдат облизывал губы, ощущая на языке соль.
3
Впереди послышался треск сучьев, чавканье грязи, хлюпанье воды. Кто-то там шел, не остерегаясь, шел грузно. А может быть, тот же медведь?
Юрий остановился: тяжелые шаги удалялись. Не опуская автомата, Прохоров вытер пот и кинулся следом. Его глаза были заняты проводом, ему не до страха. Он не мог, не имел права медлить. Если впереди медведь — убить, но задание выполнить.
Выскочив за крутой поворот, Юрий заметил, как шевелились кусты, дрожали ветки, только что потревоженные. Снял предохранитель. И вдруг за кустами солдат увидел сперва женскую голову, затем спину с горбовиком. Женщина, немолодая, наверное, давно за пятьдесят. Она была в старых глубоких галошах, привязанных к ногам веревками. Жидкие пепельного цвета волосы выбивались космами из-под серого грязного платка. Поношенная телогрейка ее промокла, почернела; короткие порванные рукава открывали большие кисти рук, увитые синими вздувшимися венами. За плечами — фанерный ящик, лямки его вдавились в плечи.
Сначала Юрию стало жаль старую: ему тотчас припомнилась мать, занятая всю жизнь тяжелым трудом. «И зачем забралась в такую глушь таежную? — лихорадочно думал он, отдуваясь и догоняя женщину. — Купила бы себе пару стаканов брусники, отвела душу. А то нагрузилась: ноша до земли гнет! Жадность людская. Пропадет ведь, старая...»
Настигнув путницу, Юрий признал в ней ту старуху, что утром на горе поспешно вместе с мужчинами покинула шалаш. Теперь, вспоминая утреннюю встречу с ягодниками, сопоставляя ее с потерей связи и тревогой на посту, Прохоров с подозрительностью смотрел на женщину. «Ягода ли у нее в горбовике? — насторожился он. — Чего бы старой не пересидеть дождь в том же шалаше?»
Прохоров догнал женщину.
— Здравствуйте, мать!
— Здорово, сынок! — сиплым голосом отозвалась путница, ни чуть не удивляясь появлению солдата. Видя, что Прохоров намерен обогнать ее, попросила:
— Погодь, солдатик, вдвоем-то веселее. Муторь какая настигла! Годиков десять такой не выпадало.
Юрий резко обернулся и оглянул спутницу. На него с мольбой смотрели выцветшие серые глаза. Губы женщины посинели, глаза ввалились. На скуле желто-сиреневыми разводами пылала большая ссадина, на хрящеватом носу чернела царапина. Разум подсказывал Юрию, что старая непричастна к тревоге, но воображение рисовало, как эта женщина режет провод, забрасывает в кусты под листья кусачки и где-то потом в темном подполье докладывает главарю шайки о диверсии...
Дождь уныло лопотал по лиственному ковру, сек хмурые оголенные деревья. Ветер бушевал в вышине, и до путников доносилось его студеное веяние. У Юрия стыла спина, и он снова прибавил шагу.
Дорога круто падала по узкой каменной россыпи в котловину. Ручей клокотал, мчался изломанным широким потоком, выплескиваясь далеко за русло. На волнах плясали, уносились в стремнину сучья, клочья травы, исчезали в водоворотах. В заводях вода крутилась, на примятой траве застревали комки желтой пены.
Путникам то и дело приходилось перебредать шумные потоки. Юрию налегке и то утомительно было спускаться по неровной, заваленной лесинами тропе. Он сочувственно поглядывал на женщину. Гор-бовик выматывал последние ее силы. «Пропадет одна с такой ношей, если не помочь , — с жалостью думал Юрий, высматривая в густых ветках провод. — Замерзнет как пить дать. Мало ли таких случаев знает Забайкалье? А может, ее ждут впереди те трое, потому и идет? Может, они все заодно?» И снова ему рисовались мрачные предположения. И он не знал, как поступить. Одно было совершенно ясно: скорее дойти до контрольного поста, узнать точное время. Старуху можно оставить там: проверят!
Женщина старалась не отстать от солдата. Должно быть, она сама сознавала опасность, боялась потерять спутника. Чаще, чем прежде, она поправляла лямки. Отряхивала с бровей и носа капли пота, смешанные с дождевой водой. Она, наверное, стеснялась попросить Юрия умерить шаги. И он слышал ее трудное хриплое дыхание.
«Попрошу горбовик, мол, помочь. Если там не ягода — замечу. А если она хорошая женщина, то в самом деле понесу горбовик», — решил Юрий и замедлил шаги.
Попутчица рассказывала ему надтреснутым голосом, то умолкая, то вновь начиная, и Юрию неудобно было перебить ее.
— Собралась по бруснику, да припоздала смениться. Всё нарядчики наши: «Сходи, Ульяна, вызови того-то». Иду. «Заверни к другому...» Заворачиваю. Глядь, уже половина девятого. А, будь вы неладны... Ноги гудут: походи-ка в мой возраст рассыльной. Видел, наверное, солдатик, сколь паровозов бегает? То-то, много. А на каждом паровозе три человека полагается. На работу их вызвать надо? Надо. Мол, изволь, твоя машина на станции. Расселились люди по всему городу. До ближнего верста добрая. Считай, тридцать душ вызвала, клади тридцать километров. Вот она, работка наша вызывальщицкая...
— Отмирающая профессия, — заметил Юрий, все еще приглядываясь к старухе и не решаясь исполнить задуманное.
— Покамест помрешь, ноги вдребезги разобьешь, — рассуждала Ульяна. — В армии эвон сколь машин-то разных... А ты все вышагиваешь, солдат. Без живых рук и ног немыслимо...
— Спутники без людей обходятся, вертятся себе, — откликнулся Прохоров.
— Без людей толку мало: вертится, вертится, да и поминай как звали! Человек всему голова, — слышал Юрий ее поучение. И начинал сердиться на себя, на эту старую женщину, на беспрерывный дождь, на ефрейтора, что отправил его в такую дрянную погоду.
