— Какой именно фотохудожницей?

— Ну, вы же фотохудожница.

— Что вам встречалось на прошлой неделе?

Горбунин вошел в дом рассказать о виденном, и пока гость попивал на кухне чай, хозяйка уже видела истории, скрытые за словами: плачущая над горячим караваем древняя старуха. Ворон над мертвецом. Всадник на лошади, прибивающий к церковным вратам портрет Ленина. Тени конников на ярком, свежем снегу. Лицо комиссара в ржавой воде. Следы в грязи, окружающие поваленное изваяние. Двое крестьян у костра, испугавшихся стеклянного глаза татарина. Уставшая девочка. Немытый младенец. Сумасшедший отец. Золотые зубы на стариковской ладони. Въезд в притихшие города. Красные знамена, развевающиеся на ветру, и разверстые в песне рты.

Спросила Горбунина:

— И когда начинать?

— Скоро уже, — заверил комиссар. — Ну так что, поедете?

Женщина кивнула:

— Разумеется, — и расхохоталась.

Тем утром чехи хоронили возле станции Матулу, Нековаржа, Ганака и Горака, кочегара. Вечером того же дня от полученных ран умер пятый — Смутный.

Тело Балашова скопцы отказались не только забирать, но даже и хоронить на своем кладбище. Говорили, Глеб попал в ад, совершив смертный грех, когда убил капитана. И тело его осквернит прочих. Муц сказал Скрипачу, новому старосте, что Балашов спас целый город, зарубив главнокомандующего корпуса, и Скрипач кивнул, признавая, что так и было.

— Вы думаете, он действительно верил, что отправляется в ад? — уточнил Йозеф.

— Да, — кивнул старейшина. Рядом зарыдала Дроздова.

— Значит, Глеб пожертвовал ради нас с вами не только жизнью, а жертвой еще более великой. Разве вам не совестно?

— Нет, — возразил Скрипач. — В чистоте, яко ангелу, должно было оставаться и положиться на волю Господню.

— Но разве жертвенность не угодна Богу?

— Не превыше кротости.

— Бессмыслица какая-то, — поразился Муц.

— С вами — смысл, а с нами — вера, — ответил староста. — Тут и думать нечего: верить надобно!

Самарин пропал.

Йозеф отправился проведать Анну. Поцеловались в щеки, женщина сказала, что сын поправляется.

— У тебя счастливый вид, — заметил Муц. Румянец на женском лице горел, а улыбка то появлялась, то пропадала.

— Несмотря на гибель мужа, ты это сказать хотел? — спросила Анна. — Я же пять лет траур носила, неужели забыл?

Йозеф рассказал о скопцах и как они не желали принимать тело Балашова.

— Что ж, тогда сами похороним, на опушке. Знаю я одно местечко… — произнесла женщина. — Осенью там всегда ветром листья наносит, будто приливом. С тобой да Броучеком вместе всё сделаем. У тебя же найдется час, верно?

— Разумеется.

— Вот что я скажу. Чего же мне хотелось… Ах, знаю я этот твой взгляд! Думаешь, мне следовало бы сильнее печалиться, проявить большее уважение перед принесенной жертвой? Вот что я тебе отвечу на это: был у меня когда-то любовник и муж, а у Алеши — отец, но человек этот умер. И Глеб Балашов заменить его не мог, даже не пытался. Порой Глеб напоминал мне о супруге, а я, может статься, навевала ему изредка мысли о той, которую любил он столько же времени тому назад, но всё, что мы могли, — держаться на расстоянии, и это доставляло мне страдания! Жаль, что Глеб Балашов погиб, и хорошо, что в последний час он попытался стать подобием того, прежнего, которого я любила тогда, в девятьсот четырнадцатом году… Но я не намерена горевать еще пять лет оттого, что в последний миг человек тот отрекся от своей отвратительной веры ради меня. И теперь Глеб не обрел ни тьмы, ни света — но достоин покоя. И мы его не забудем.

Муц кивнул, нервно теребя телеграфную депешу — то комкая, то расправляя. Глянул в окно. На Анну смотреть не хотелось. Теперь она никогда не сможет посмотреть ему в лицо.

— Ну так что, поедете ли вы с Алешей со мною в Прагу? — спросил еврей.

— Не могу, Йозеф. Прости! Буду фотохудожницей, при коммунистах. — Женщина бросила на собеседника виноватый взгляд. Заметила, какое сильное потрясение испытал Муц, хотя и ожидал отказа. Тогда, позавчера, и впрямь решила с ним уехать. Неужели столь сильная решимость — всего лишь платье, которое носишь день, а после переменишь? Какова же ее истинная природа, если не может, подобно Самарину, одновременно увидеть все свои «я» и примерить подходящее?

— Я еще вчера знал, что передумаешь, хотя сама ты, конечно же, собственным обещаниям верила, — произнес Йозеф. — И всё же поражен, как мне тягостно!..

— Йозеф, — произнесла женщина, набравшись смелости, чтобы взглянуть в глаза. — Манера искать защиты в сомнениях — далеко не притягательна. Возможно, сегодня я не стала бы сомневаться в себе, не усомнись вчера ты во мне.

Немного посидели в тишине. Муц чувствовал, как то, что было — теперь ему открывалось — любовью, перегорало в дружбу, и гадал: сможет ли память о новом, не столь неистовом чувстве сгладить те, прежние воспоминания, случись им пробыть в одном и том же городе достаточно долго… однако выходило, что никогда ничего другого и не было.

Немного поболтав о совместных занятиях, о том, как образ Анны попал на банкноты Славянской Сибирской Социалистической Республики, и о том, на что может походить большевистская Россия, Йозеф спросил позволения заночевать на канапе Анны. Проспав четыре часа, отправился смотреть, как роют могилу для Балашова.

Поздним вечером Йозеф и Броучек отнесли на простыне к выкопанной яме тело Глеба Алексеевича — Анна шла следом — и предали земле. На сердце покойному положили снимок Анны, когда-то украденный Самариным. Муц всё надеялся, что женщина предложит свой портрет ему, но та даже не помышляла о подарке, а сам еврей не решился спросить. Вдова произнесла заученную речь, но с меньшим гневом, а в последний миг приоткрыла саван, чтобы взглянуть мужу в лицо, прежде чем его скроет земля.

Следующие несколько дней Горбунин и Бондаренко потратили на то, чтобы растолковать скопцам в Языке — каждый разъяснял по-своему — сущность их новых свобод и то, что при коммунизме всё равномерно распределено между народом, а скопцы, в свою очередь, втолковывали комиссарам: они и без того уже живут сообща, и порукой тому — быстрота, с которой отстроили пострадавшие в бою жилища.

Молочные стада они прятали.

Единственными представителями эксплуататорского сословия оказались земский начальник с супругой. Особняк их конфисковали, а самих вышвырнули на улицу. Кухарке, Пелагее Федотовне, вручили красную нарукавную повязку и велели сделать из строения Дом культуры.

Когда настала настоящая зима, а после слабой метели потеплело и температура не опускалась ниже десяти градусов, Муц принял на станции прощальный парад легионеров, стоя у отремонтированного паровоза; машина испускала пары, к ней прицепили позаимствованный пассажирский вагон с разбитыми стеклами. Земский начальник с супругой, считавшиеся у красных «бывшими», уже устроились внутри. Надеялись выехать из страны.

Муц зачитал перед уцелевшими в капитанской кампании телеграмму о своем назначении командующим до возвращения в Чехословакию. При слове «Чехословакия» один боец разрыдался.

Последних строк, в которых говорилось, что по возвращении его вновь разжалуют в капралы и потребуют объяснений касательно событий в Старой Крепости, Йозеф зачитывать не стал.

— Ну что ж, идемте, братцы, — сказал новый командир корпуса, — пора.

И подумал: крикнет ли хоть кто-нибудь «ура!»? Но все смолчали. Встал у подножки вагона, чтобы пересчитать отправляющихся. Теперь они никого не оставят.

Муц смутился, когда первый же чех, прошаркав по рассыпчатому, приглушающему шаги снегу, внезапно остановился, обнял нового капитана, пожал руку и, прежде чем отправиться в вагон, произнес:

— Спасибо, братец!

Так же поступали и остальные бойцы: долгие, крепкие объятия, слова благодарности, иногда — пожатие руки, поцелуй, а самые старомодные отдавали честь. Последним прошел Броучек.

— Это ты устроил? — спросил Муц.

— По одной лишь моей просьбе солдаты бы такого не сделали, братец, — ответил капрал. — Просто ты им понравился, да и к тому же они тебя благодарят.