Оставив солдата с рукою в реке, человек взял отрезанную ладонь и поспешно скрылся в зарослях. Отойдя от потока примерно на версту, руками выкопал в грязи, перегное и земле яму. Зарыл конечность. Вернулся к реке, вымыл руки и принялся карабкаться по скалам вверх, к железнодорожному туннелю.

Острые, изломанные ногти разрывали носки ботинок, и когда подъем стал круче, человек разулся и запихал обувь в карманы пальто, что носил сверху.

Выше, в тридцати метрах, на скале стояла опора моста, но последние десять метров до нее представляли собой ровную, почти отвесную стену, и ни куста не росло, чтобы уцепиться.

Человек стоял на уступе, тяжело дыша, от жара угасавшего солнца взмокла под двумя сюртуками спина. Высматривал расщелины в скале. Вот он ухватился, высоко вытянув левую руку, и дотянулся правой ногой до выступа в камне. Пополз, миллиметр за миллиметром, пока не выровнялась скала и пока не распознал в щели у мостовой опоры, куда добирался, тень на песчанике.

Прижался к скале, распластав руки и ноги, точно новорожденный припал к груди, обнял непостижимо огромную каменную мать. Слишком высоко вскарабкался: и рук не разожмешь, и не спрыгнуть…

От опоры, змеясь, отходила кварцевая жила. Человек почувствовал, как выскальзывает из-под пальцев камень. Испустив наполовину рык, наполовину рыдание, вцепился в кварц ногтями — сперва правой руки, после левой, ища спасения у прозрачного выступа, у собственных ногтей.

Длинный, прочный ноготь на правой ноге процарапал долю вершка камня и лег в незаметную щелку На мгновение, прежде чем ноготь сломался, а человек успел ухватиться одной рукою за поржавевший стальной прут у мостовой опоры, весь вес пришелся на хрупкую роговую пластину. Несколько секунд человек висел, затем зацепился второй рукой, подтянулся и ноги опустились на металл.

Человек стал взбираться вверх по опоре. Получалось ловко, точно взбирался по лестнице.

При подъеме удары пульса отдавались болью. Наверху, прямо по пути, виднелась площадка. Добравшись до цели, уселся на окрашенные металлические пластины. Солнце вот-вот должно было скрыться за деревьями. Человек улегся на длинные, скрепленные заклепками металлические листы и прикрыл глаза.

Захрустел гравий, которым присыпали шпалы, и лежащий повернулся на звук, не вставая.

Тучи разошлись, в западной стороне горизонта оранжевый небосклон разрывали черные сосны и одинаковые, точно близнецы, горные уступы на каждой стороне ущелья.

Шаги были человеческими, приближавшийся был один, метрах в тридцати — медленно пробиравшаяся в сумерках темная фигурка.

Человек встал, раскинув руки, и прокричал:

— Друг!

Идущий остановился.

— Не бойтесь, я один, без оружия!

Незнакомец сделал еще несколько шагов.

— Подходите, зачем друг друга без толку пугать!

Двое приблизились настолько, что каждый мог разглядеть лицо другого. Пришелец с западной стороны был в шляпе, шинели и с мягким пушком на подбородке. В руке нес саквояж.

Тот, что вскарабкался на опору, сообщил:

— А я тут ягоды собираю. Самарин, Кирилл Иванович, — и протянул руку.

— Глеб Алексеевич. Балашов.

У нового знакомого была узкая, прохладная, мягкая ладонь. Рука Самарина — грубее, горячая, в цыпках. Оба оказались почти ровесниками: около тридцати лет.

Самарин уселся на железнодорожное полотно и развязал на ботинках шнурки. Глеб глядел, держа саквояж в обеих руках перед собою.

— Почему пешком? Что, поезда слишком быстрые? — поинтересовался Кирилл.

— Поезда нынче не ходят. Одни эшелоны военные. На них далеко не уедешь.

— Я видел один поезд.

— Военный состав. Чешский. Попробуешь забраться — чехи тотчас палить начинают.

— Чехи? В Сибири?

— В ней, матушке.

Самарин внимательно разглядывал Балашова, словно гадая, с кем же он повстречался — с обманщиком или дураком.

Балашов закашлялся и отвернулся. До скрипа стиснул кожаную ручку саквояжа. Огляделся кругом, взглянул за край моста, вытягивая шею. Вскрикнул, выронил саквояж и ухватился за перила. От удара о землю баул раскрылся и содержимое высыпалось. Балашов не обратил на произошедшее никакого внимания.

— Там же лошади! — воскликнул Балашов. — Раненые кони!

— Нет, уже подохли все, — сообщил Самарин. — Выпали из вагона, когда состав шел. Я сам видел.

— Вот бедная животина… А не врете ли? Нужно спуститься. Может, какой конь выжил. И когда только люди сами будут воевать, а лошадей в покое оставят? — Балашов глянул на Самарина, точно ожидая ответа. Тот засмеялся:

— Вниз вам не спуститься. Я и то едва шею не свернул, пока сюда карабкался. Вот он я. Собирал себе ягоды, и первый человек, которого повстречал, выйдя из леса, беспокоится на войне о лошадях сильнее, чем о людях, которые отправились сражаться верхом. Как в той истории про английскую леди, которая увидела в аду тысячи проклятых душ, мучимых чертями и грузивших раскаленные угли голыми руками на тележки, в которые запрягли ослов. Она воскликнула: «Ах, бедные ослики!»

— Лошади своей волей не воюют, — возразил Балашов. — Это человек их за собою на войну тащит.

— Там еще один дохлый конь, — сообщил Самарин, кивком указав на въезд в туннель.

Глеб развернулся, набрал в грудь побольше воздуха и побежал к месту, где лежал мертвый пегий, примерно саженях в сорока.

Кирилл смотрел, как бежит его новый знакомый. Когда Балашов склонился над издохшей лошадью, коснувшись конской шеи рукою, Самарин присел на корточки возле саквояжа Балашова. На землю упало что-то тяжелое, обернутое тканью. Среди прочего обнаружились каравай хлеба, банка маринованных перцев с этикеткой на китайском языке и брошюра под названием «Девять тайных путей обретения благодати».

Кирилл, оглянувшись на Глеба через плечо, развернул ткань. Внутри свертка оказался набор хирургических инструментов — настоящий комплект острых зубов, уютно устроившихся в деснах футляра, — зажимы, скальпели и секаторы.

Нимало не смущаясь, Кирилл порылся в недрах саквояжа и нашел бутылочку медицинского спирта. Понюхал, отхлебнул… достал широкую холстину, некогда белую, в пятнах засохшей крови.

Находку запихал обратно вместе с брошюрой и вытащил последний предмет — большой бумажник на замке-защелке, перевязанный шнуром.

Открыл бумажник, достал из конверта пергаментной бумаги дагеротипный снимок. Карточка оказалась портретом молодой женщины, не напыщенным провинциальным снимком, а живым, легким произведением подлинного искусства. Женщина подперла голову рукой и, пожалуй, чересчур напряженно вглядывалась в объектив — снимок был сделан при весьма скудном освещении, так что ни разобрать деталей, ни вынести точного суждения было невозможно.

На обороте портрета не было ничего. Кирилл положил бумажник и снимок в наружный сюртук, поставил саквояж прямо, водворил на прежние места флакон со спиртом, инструменты и ткань, после чего набил рот хлебом и перцами. Ел жадно, низко опустив голову и потупив взгляд.

— Простите, — сказал Самарин подошедшему Балашову, — из вашего саквояжа еда выпала. Я изголодался. Держите. — Одной рукой Кирилл протянул Глебу полкаравая, другой перелил в рот рассол из-под перцев.

— Ничего, — успокоил нового знакомого Балашов, отмахнувшись от краюхи, — на здоровье. До Языка отсюда всего с час пути будет.

— А можно ли в городе сесть на скорый до Петербурга?

— Долго же вы ягоды собирали…

— Да. Подзадержался…

— Я ж говорю: поездов больше нет, — повторил Балашов. Заглянул в саквояж. Пальцы, пробегая по подкладке, трепетали всё неистовее и неистовее, точно птица в силках.

— Не видели мой бумажник? Там карточка дагеротипная внутри была…

— Бумажник? — переспросил Самарин. — Нет, вряд ли. А чья была карточка?

— Анна Петров… Но вы вряд ли с нею знакомы.

— Анна Петровна? Жена?

— Нет, я не женат. — Балашов на карачках обшаривал насыпь. Уже почти стемнело. — Так, знакомая. Просила занести в Верхний Лук по какому-то делу… вот только всем нынче недосуг, не до карточек…