— Отдайте, — попросила Катя, неподвижно лежа и смотря на похитителя.

Самарин открыл котомку. Там лежала адская машина. Кирилл забрал устройство и швырнул котомку девушке. Катю заколотило.

— Пусть уж лучше меня, чем вас, — заметил Самарин.

— Романтик, — безучастно произнесла Катя, — считайте, вы уже провалили дело…

— У меня бросок вернее.

— Швырнёте в реку. Бессмысленно…

— Почему бы и нет? — улыбнулся Самарин, рассматривая сверток, тяжело легший в руку. — Всё лучше, чем планы строить.

Катя встала, растаявшие ледяные горошины оставили темные полосы на смятом подоле платья. Огляделась, принялась приглаживать волосы, затем перестала и взглянула на Самарина.

Выражение девичьего лица переменилось. Потеплело, осветилось жадным любопытством. Подошла к Кириллу, прижалась всем телом, обвила руками и поцеловала в губы.

— Ты действительно так сильно меня любишь? — не поверила девушка.

— Да, — подтвердил Самарин и прильнул ртом к ее губам.

Катя выхватила бомбу из не ожидавшей подвоха руки, поставила преследователю подножку, сбила с ног и убежала от Кирилла, прежде чем тот успел догнать.

Две недели спустя Катю арестовали по обвинению в заговоре подпольщиков.

Цирюльник и ягодник

Девятью годами позже где-то в Сибири, между Омском и Красноярском, высокий, стройный человек в двух парах штанов и паре сюртуков, один поверх другого, пробирался с севера, к железнодорожным путям. По реке, над стремнинами, зарослями черемши, рябины и березняка, верстах в двух от моста. Сквозь черные кудри, ниспадавшие до плеч, проглядывали уши, а в бороде то и дело мелькал язык, увлажнявший пересохшие губы.

Путник глядел прямо перед собой и шел ровно, точно бесцельно прошагав несколько месяцев навстречу белому солнцу, вдруг решил продвигаться вперед, пока не остановит его смерть или неодолимое препятствие. Нагнулся и правой рукою коснулся бечевы, обвязывавшей ботинки. Другую руку по-прежнему держал за пазухой.

В сотнях саженей от рельсов послышался паровозный гудок. От звука по деревьям в безветренную погоду пронеслась до самого горизонта дрожь. Замешкавшись, человек огляделся, приоткрыв рот, и облизнулся, прищурился, смотря в светло-серый небосвод, часто задышал. Вновь раздался сигнал, идущий улыбнулся и испустил странный звук — то ли пробормотал что-то, то ли хотел рассмеяться, да разучился.

Когда же гудок прозвучал в третий раз, уже ближе, то странник бросился вперед, добежал по излучине до края воды. Прильнул к потоку, отчерпнул влаги правой рукой, плеснул на лицо и выпил. Наскоро оглянулся — на мост, на деревья, и ослабшей левой достал сверток из внутреннего кармана сюртука.

Ноша была завернута в льняную холстину. Взяв булыжник, человек запихал его под тряпицу и завязал оба края ткани узлом. Размахнувшись, отшвырнул сверток, и тот скрылся в водах реки.

Человек омыл в потоке ладони, отряхнул, засучил рукава обоих сюртуков по локти и вновь умылся.

На мосту показался эшелон: темно-зеленая зверюга в светло-малахитовых полосах окиси неспешно проползала по узкому проезду, цугом волоча за собой скотовагоны.

По лощине разнесся гудок; подгнившие шпалы трещали под весом махины, и лязгало несмазанное железо. Состав продвигался, точно выбирая путь, а не следуя в единственно допустимом направлении; к реке полетели хлопья сажи и соломинки. Один вагон вихлял из стороны в сторону, и сквозь пыхтенье двигателя и шум состава доносился стук, точно рубили дерево.

Дверь вагона распахнулась, в проеме, спиной наружу, показался мужчина в галифе и белой рубахе. Одной рукою он держался на весу, второй пытался ухватить под уздцы коня. Животное встало на дыбы, забив передними ногами. За ним виднелись другие кони, неистово мотавшие шеями в сторону света.

Когда вагон, подскочив на рельсах, качнулся в сторону реки, человек вывалился наружу. С высоты пятидесяти метров упал на каменистое мелководье, орудуя в полете конечностями, точно пытаясь взлететь, чтобы приземлиться на ноги и ужаться при ударе. Таращились глаза, распахнулся рот, но падавший не кричал. Щеки развело в стороны, и дезертир плюхнулся в воду животом.

Над упавшим вспенились белые брызги, и когда волны улеглись, тот, распластавшись на гальке, уже не шевелился, и только мелкие водовороты у кромки воды омывали тело.

Следом за человеком из вагона выпали пять лошадей. Животные очутились между идущим составом и низкими проржавевшими мостовыми перилами. Один конь сразу же свалился с моста, упав на мелководье рядом с разбившимся человеком и грохнув по воде, точно взорвалась мина.

Четыре другие лошади старались уцелеть на мосту. У одной, крепко сбитой пегой, грива зацепилась за крепежный крюк состава, и подскакивающую, брыкающуюся, упирающуюся лошадь доволокло до самого въезда в туннель на противоположном конце моста, где животному сломало шею.

Трое уцелевших коней пробивались между эшелоном и перилами. Пространство едва позволяло двигаться всем вместе, но угольно-вороной жеребец дернулся навстречу паре других. Встал на дыбы, и копыта опустились на спину гнедого с черными гривой и хвостом, преграждавшего путь.

Вороной, почуяв, что стоит на ногах твердо, вновь взбрыкнул. Гнедой продвигался вперед, и его противник очутился сверху: ноги свисали с шеи.

Когда гнедой и вороной сцепились, точно одуревшие от ударов боксеры в клинче, третий, белый жеребец, то ли сбитый составом, то ли взбесившись, перемахнул через перила и метнулся в стремнину головой вниз. Белый был в одной упряжке с гнедым, так что того выдернуло из-под вороного, и конь свалился с переезда.

Белый с гнедым летели вниз неуклюже, до пегасов им было далеко, лошадиные ноги не двигались. Оба животных с громоподобным звуком плюхнулись на тонкую водяную прослойку, что над галькой.

Уцелевший вороной отпрянул на несколько шагов, замер и рысью двинулся против хода эшелона, туда, откуда привезли. Пока конь бежал, расстояние между вагоном и перилами моста увеличивалось, и скакун пустился галопом, как только по мосту прошел, раскачиваясь на ходу, последний вагон. Состав скрылся в туннеле, а жеребец поскакал на запад, по железнодорожной насыпи, через папоротник и высокотравье.

Человек у стремнины замер, вслушиваясь, пока не стихнет шум эшелона. Развязал бечеву на ботинках, снял обе пары штанов и зашел в воду — до места, куда долетел сверток. Вода достигала тощих бледных бедер.

Примерно час человек что-то выискивал, медленно прошаривая чистую воду пядь за пядью, снова и снова. Дважды нагибался — и каждый раз ухватывался за светлый каменный кругляш.

Вышел на берег, уселся, снова натянул штаны, обулся.

— Ну и дурак! — подосадовал вслух.

И пошел вперед вдоль водной кромки, пока не добрался до основания моста. Гнедой еще не издох и часто мотал головой, разгоняя клубы мельтешащего комарья; вода неслась, омывая громадный мягкий валун обездвиженной плоти.

Выпавшего из эшелона солдата и второго коня вынесло водой на берег. Боец погиб. Галифе на трупе оказались из хорошей ткани, а сапоги — заграничные. В карманах ничего не нашлось.

Человек снял с мертвеца обувь и примерил на себя. Оказалась велика. Снова обул мертвого, перевернул ничком и достал из своего кармана нож. Длинное, тонкое лезвие опасной бритвы с рукоятью из привязанного войлока. Подошел к мертвой лошади, срезал полоску шкуры с бабки, откромсал тонкий шмат сырого мяса и положил в рот.

На опушке леса сорвал пучок щавеля и уселся на корточки, пережевывая конину с травой, оглядываясь на солдата. Поев, запил водою из реки. Прижался ухом к опоре моста, прислушался…

Подошел к погибшему дезертиру и отогнул у трупа правую руку. Огляделся, всматриваясь в верховья стремнины — туда, откуда пришел, положил конечность мертвеца запястьем на камень, омываемый ручейком, и откромсал ладонь, перепиливая сухожилия и не столько разрезая, сколько разрывая суставы. От крови камень потемнел, и красные лужицы слились с потоком, клубясь в воде.