— Мигрень? — осведомился учитель.

— Возможно, — ещё изысканнее ответил Владик.

— Ну что ж, садитесь, раз мигрень, — сказал Анатолий Васильевич. — А вообще-то мигрень болезнь дамская.

— Простите, — сказал Владик, не садясь. — Я вот тут принёс жуков… Не могли бы вы их определить? Я собираю жуков, а названия не знаю…

— Где они? Неси сюда, — сказал учитель.

Мы замерли. Установилась такая тишина, будто Владик нёс к столу бомбу и все ждали взрыва.

Анатолий Васильевич взял первую коробку и, едва взглянув, сказал:

— Это довольно обычные жуки — плавунец окаймлённый и серый сосновый дровосек.

— Ха! — вскрикнул кто-то, может быть Чубик.

Анатолий Васильевич непонимающе взглянул. «Что такое?» — было в его глазах. Но мы молчали, и, кажется, он понял, особенно когда посмотрел в мою сторону. Наверное, мои глаза говорили больше, чем нужно. Я действительно «дрожала»: переживала, болела, и вовсе не за себя — за него, за учителя…

Он пожал плечами и взял другую коробку. Взгляд его стал внимательным и сосредоточенным. Медленно повернув коробку с жуком так и сяк, он спросил у спокойно стоящего Владика:

— Где же ты его взял?

— Поймал летом.

— Здесь?

Владик кивнул.

— Значит, здесь?

— Да, — слегка розовея, подтвердил Владик.

Учитель ещё раз взглянул в коробочку, потом подал её Владику и сказал:

— На, возьми и никогда больше меня не обманывай… Жук этот — лунный копр. Встречается на юге, в степи. Таких жуков известно два вида: коприс лунарис — вот этот, и коприс испанус — копр испанский. Они…

Он не закончил, потому что класс взорвался аплодисментами и криками. А Владик медленно пошёл к выходу.

— Вернись, — сказал Анатолий Васильевич. — Я не знал что ты так любишь биологию…

Нашему дедушке в этом году стукнуло семьдесят семь лет, но он всё не унимается, работает с утра до ночи, а в свободное время даже и на охоту ходит.

Прошлый год погибла от чумы его любимая собака Жуль-ка. Наши соседи говорили:

— Ну вот, теперь уж дедушка не будет больше возиться с собаками. Хватит!

Да и мы сами думали, что нет у него больше духу купить нового щенка, выращивать его, учить дома и в поле.

Нет! Опять у нас подрастает щенок, только не Жулька, а Жалька, и в доме опять кутерьма: то стянет с гвоздика полотенце и мчит его по коридору с высоко поднятой головой, то у соседей кастрюлю опрокинет с молоком — сам испугается, забьётся под диван, лежит и дрожит. И опять у нас соседи ворчат:

— Семьдесят семь лет старику — и всё не унимается, какой-то неуёмный бубен.

Но не из железа же сделан человек! В последнюю эпидемию гриппа дедушка наш захворал. Какое уж там железо! Дедушка непрерывно кашлял, загорелся и слёг в постель.

Вызвали знакомую докторшу, и прилетела к нам, как облако, вся в голубом, молодая блондинка — наша районная докторша Юлия Павловна.

— Дышите! — приказывает.

Дедушка дышит и кашляет.

— Ещё дышите!

Ещё дышит и кашляет, в груди что-то поёт на всю комнату.

Докторша выслушала дедушку, нахмурилась, покачала головой и говорит:

— Пришло время и вам поболеть!

У дедушки оказалось воспаление в лёгких, на той и на другой стороне.

— Пенициллин! — сказала Юлия Павловна.

И назначила ввести в тело дедушки армию в пять миллионов бойцов, называемых медицинскими единицами. Что это значило, мы поняли, когда принесли лекарство из аптеки. В коробке было множество пузырьков, в каждом пузырьке на донышке порошок жёлтого цвета. Было две крышечки на каждом пузырьке: одна металлическая — легко снималась, другая резиновая.

Сквозь эту резиновую пробочку протыкали острой иглой дырочку и вводили бесцветную жидкость. Порошок плесени в ней растворялся. Потом жидкость из пузырька выкачивали шприцем, и это была целая армия бойцов в сто тысяч медицинских единиц, готовых войти в тело человека и начать борьбу за его жизнь.

Решено было через каждые три часа круглые сутки вводить по сто тысяч бойцов и всего ввести на борьбу с болезнью войско в пять миллионов.

Нам стало жалко дедушку, и мы спросили:

— Очень больно будет?

Вместо ответа докторша подошла к телефону и долго спорила с кем-то, настаивала на своём, повторяя имена медицинских сестёр — Клавдии Ивановны и Елены Константиновны. Кончив разговор, она ответила нам на вопрос: больно ли будет дедушке или терпимо?

— У нас, — сказала она, — есть медицинская сестра Клавдия Ивановна, и у неё такая лёгкая рука, что сонного уколет— и он слышать не будет. Сейчас она занята и придёт только через сутки, но ждать нам нельзя; сейчас придёт другая сестра — Елена Константиновна, тоже хорошая сестра, строгая, аккуратная, только жалуются больные: колет больно — рука тяжёлая.

Первый укол сделала сама Юлия Павловна, и так легко что дедушка во время укола чему-то улыбался. И когда Юлия Павловна ушла, он стал ещё больше смеяться и сказал:

— Длинный сарафан!

— В чём дело? — спросили мы.

— Волос долог, — ответил он. — Как это вы сами не понимаете? Она доктор, учёная женщина, а держится бабьих глупых басен о тяжёлой и лёгкой руке. Не в лёгкой руке дело и не в тяжёлой, а в уме и в мастерстве. Колет больно — значит, плохо умеет; колет без боли — значит, мастер своего дела.

— Ничего, дедушка, — подсчитав, сказали мы, — потерпите: в сутки Елена Константиновна будет колоть вас всего восемь раз — один раз сделано, остаётся семь — и введёт вам восемьсот тысяч бойцов, а всего надо ввести пять миллионов, и это будет делать Клавдия Ивановна, а у неё рука лёгкая.

— Лёгкая! — засмеялся дедушка добродушно, понимая, что и мы смеёмся над суеверием докторши.

Через три часа после первого укола пришла сестра Елена Константиновна, и сразу же с её приходом у нас как будто всё сошло со своих мест. Не успела в передней сестра снять один свой ботик и приняться за другой, как Жалька схватила первый ботик, высоко подняла его и, помахивая им в разные стороны, помчалась по коридору. Сестра в одном ботике помчалась за Жалькой, Володя и Миша — за сестрой.

В большой комнате Жалька с ботиком носилась вокруг стола, и дети с трудом её поймали. Во всё время этой погони сестра ни разу не улыбнулась, и бледное узкое лицо её покрылось несходящими сердитыми красными пятнами. Она потребовала удаления собаки. Жальку заперли, и она в неволе выла всё время и беспокоила наших соседей. Больше всего обидно было за детей: они же отбили ботик у Жальки, и им же рассерженная сестра в глаза сказала:

— Какие невоспитанные дети!

Через каждые три часа круглые сутки сестра вводила в тело дедушки по сто тысяч бойцов. Во время укола больной закрывал глаза, а по лицу его во время вливания как будто перебегали серые мышки.

Дедушке становилось всё хуже и хуже. Ясные глазки его потускнели, и он редко их открывал.

— До свиданья, будьте здоровы! — сказала ему сестра.

Больной открыл глаза, поглядел и, ничего не сказав, закрыл. Сестра ушла, и те красные пятна на её бледном лице так и не сошли.

Через три часа после ухода первой сестры пришла к нам сестра Клавдия Ивановна. Она была маленькая, и так было чудно: она как будто смеялась глазами, а щёки только помогали немного глазам улыбаться. Из всех нас эти милые глаза сразу же выбрали Жальку, и в ответ собака прыгнула и чуть-чуть только не поцеловала маленькую сестру в губы.

Когда сестра помыла руки, надела халат, мы все вместе, и, конечно, с Жалькой, вошли к дедушке, и он, увидав Жальку, как будто чуть-чуть улыбнулся и, глядя на Клавдию Ивановну, как будто узнавал её.

Сколько бойцов ввела Клавдия Ивановна, как боролись армии за жизнь человека, — всё это записывалось; число вливаний, пульс, температура — всё оставалось на бумажке для доктора.

Сам дедушка нам рассказывал потом, что в какую-то ночь, перед каким-то вливанием слышит он, будто Жалька лапой царапнула по двери, и открыла её, и тихонько вошла. Все в доме спали, и так было тихо, что слышалось ясно больному, как стучали на ходу о пол собачьи коготки.