— Опять! — не сдержалась судья.

34

Уехать точно не удастся, машина стояла в гараже с пробитыми колесами. Она забаррикадировалась. Закрыла дверь на два оборота, опустила ставни, накинула железную цепь на затвор, чтобы нельзя было открыть окно снаружи. Вот так, — сказала она, — я уехала. Выживать с ребенком она собралась на втором этаже — между бельевой и спальней. Страх тоже не остался на улице. Он вошел в дом вместе с ней, носил ее из комнаты в комнату, и, даже когда она ложилась на кровать, он укладывался рядом. Он щекотал ступни ее ног, сжимал лодыжки, медленно скользил вверх по ногам, сдавливал колени, нежно покусывал внутреннюю сторону бедра и растягивался у нее на животе, чтобы лизнуть его сухим и шершавым язычком. Кэти вся леденела.

Поначалу она разогревала бутылочку на подошве утюга, потом стала кормить ребенка холодным молоком, порошок плохо растворялся в воде из-под крана. Его тошнило, и она решила вовсе ему ничего не давать. Только немного холодной воды на лицо и в рот. Он дремал в полумраке и больше ничего не требовал. Одной проблемой меньше. «Засыпай, малыш, засыпай», — ребенок быстро уснет. «Засыпай, малыш, засыпай», — малыш уснул.

Снаружи запертый дом казался пустым, они все были в горах, набирались сил. Она смотрела сквозь ставни на жизнь за окном — жизнь, когда все думают, что тебя нет дома, когда ты больше не существуешь, жизнь, когда ты умрешь. Все вещи вокруг, в которых тебя больше нет, охватывает покой. Где-то на улице припарковалась машина. Запоздалые отпускники обнаружили пляж между скал и пытались покупаться. Агава, гроздь ее белых цветков, будто из воска, чистое небо, волны вдалеке. Никто не останавливается перед дверью, никто не звонит. Выходные, даже почтальон не разносит письма. Но как только стемнеет, мужчина с собакой снова будут кружить вокруг дома.

Они появлялись каждый вечер в одно время и то же время и уже стали казаться такими же нереальными, как и страх, который заключил ее в объятья, целовал в губы и ложился в ее постель. Она могла бы даже познакомить их и пригласить на ужин с приведениями. Мужчине с собакой было бы, о чем поговорить со страхом, и страх бы ушел вместе с ними. «Я схожу с ума», — подумала она.

В шкафу нашлось ее подвенечное платье, она достала его из футляра, и легким движением руки надела его. Натянула через низ, поправила бюстье на груди. Самое сложное было застегнуть платье на спине, крючки — на юбке и перламутровые пуговицы — на корсете. Она начала с талии, поднимаясь вверх, потом — с шеи, спускаясь и вниз. Где-то на уровне лопаток образовалась щель, через которую было видно тело, она не решалась потянуть за пуговицы, боялась порвать легкую ткань. А платье-то ей все еще к лицу. Восемнадцать лет спустя, брак треснул по швам, а незапятнанное платье могло бы еще сто лет выдержать, если не всю тысячу. Просто неловко произносить «тысячу лет», как на мумии. Ломкость тела, несколько сотен граммов пепла, ломкость памяти, такой же легкой и хрупкой, как тело.

Зачем хранить память о своих близких в этом беспамятном мире, который каждую секунду переворачивает страницу, зачем уважать вещи и людей в этом неуважительном мире, зачем беречь его для потомков, которым ничего не нужно?.. Три поколения прошло через это место, обозначившись в нескольких предметах, географии мебели, возможно, в запахе, а она отдала этому жизнь, приторный аромат с примесью мастики, который ошибочно считается запахом старины, как аромат ладана — запахом Бога. Все старые дома пахнут одинаково, и Бог спускается всегда, как только зажигается свеча. Все это исчезнет, потому что давно исчезло, и она больше об этом не вспомнит.

Бережно храня вещи, она теряла людей, желая спасти все, она не защитила главного. Что осталось ей спустя годы от прошлого, которое осталось за кадром фотографии? Помнит ли она любимые слова дорого человека? Все воспоминания о людях были связаны у нее с детством, дедушка, который зимними вечерами закутывал ее в одеяло перед телевизором, запыхавшаяся бабушка, которая было тяжело подниматься по лестнице. «Может, — размышляла Кэти, — когда сам не можешь существовать, невольно заполняешь пространство другими». Когда детство закончилось, больше ничего не наступило потому, что осталась только она сама.

Когда Кэти думала о муже, о проведенных вместе годах, о любви, которую друг другу дарили, только одна картинка возникала у нее в голове постоянно. В Сенегале, когда он словил большого марлина. Он с ним долго боролся с мостика рыболовецкого судна и, в конце концов, прыгнул за ним в воду, чтобы вытащить на поверхность метр за метром. Он исчезал под водой и снова появлялся, пока рыба билась в агонии. Вымотался. А она фотографировала его, стоя на корабле, с мертвой рыбой на вытянутой руке. Она видела то, что фотография не могла запечатлеть, солнечный свет, который золотил его карие глаза, и от которого он щурился. Скользящий луч освещал оболочку глаза, будто пламя огня. И как дрожали мышцы его тела, когда он поднял рыбу над головой, чтобы продемонстрировать ее длину. На последнем издыхании он попросил ее поторопиться. Она нажала на спуск, и взгляд погас, тело застыло. Фотография из отпуска в семейном альбоме. Обесцвеченное лицо в белых бинтах, отвердевшее тело в стальном ящике морга. Черно-белые кадры.

35

Он сидел в кухне, на своем обычном месте, напротив плиты, чтобы лучше видеть ее.

— Боже мой, какая ты красивая!

— Как ты вошел? — спросила она, спокойно, слишком спокойно.

— Через дверь, — ответил он тем же тоном, как будто они так разговаривали каждый день. — У замочных скважин от меня нет секретов.

Они замолчали, словно нечего было больше сказать друг другу. Тишину нарушил пес, зашевелившись под столом.

— И он здесь! — удивилась Кэти.

— А куда мне его деть? Я поселил его в хижине и хожу кормить каждый вечер.

— Я его не слышала ни разу, — сказала Кэти.

— Я заклеиваю ему пасть скотчем.

Они снова замолчали, тот, кто первым заговорит, поднимет бурю. Ведь он почти приблизился к своему счастью. Кэти в кухне, в платье его мечты, только для него, по случаю их свадьбы. Ведь она, убитая усталостью, неминуемо шла на встречу своему кошмару. Он напомнил ей слова из Евангелия, которые она раньше никогда не могла понять, и вдруг в тот вечер осенило, «выпить чашу». «Выпить чашу до дна».

— Нужно от него избавиться, — сказала она.

— Избавиться!

Он напрягся, задело.

— Да, иди с ним в горы и оставь там, выбрось на шоссе. Убей его.

Она сказала это совсем тихо, голосом, который не пользовались последние три дня, сказала, глубоко вздохнув, и этот вздох был полон решимости, он понял, что если он сам не убьет собаку, она найдет силы сделать это сама. Он следил за ее движениями. Она уперлась руками в спинку стула, он видел, как побелели фаланги ее пальцев, будто вместо лаковой спинки она сжимала нож, которым собиралась зарезать пса.

— Я не могу это сделать, — сказал он.

— Ты не можешь!

И ситуация вышла из-под контроля.

Он не может избавиться от пса, а человека прикончить может!

Он убил Тони, чтобы защитить ее.

Она его не просила.

Конечно, просила.

— Я никогда такого не говорила.

Она рыдала, кричала, ее жизнь превратилась в ад, Тони унижал ее, угрожал ей, он собирался забрать у нее детей, продать дом.

Нет, она собиралась развестись, просто развестись. В этой стране есть закон, и он бы ее защитил.

Тогда зачем он убил Тони, какой ему смысл убивать человека, которого он даже не знал?

— Ты говорила, что если Тони исчезнет, мы будем жить вместе.

— Я никогда такого не говорила. Я не хочу жить с тобой.

— Я люблю тебя.

— Я тебя — нет.

— Тогда почему ты так одета? А? Зачем надела подвенечное платье?

— Ради Тони, из-за Тони.

— Я тебе не верю, — сказал Джефф.

— Я любила Тони.

— Как все просто, ты посылаешь меня делать грязную работу, а потом умываешь руки. Ничего не знаю и не хочу знать. Очень просто. Я люблю тебя, слышишь.