Говорят, лечение делает пациента вялым, размягчает изнутри и снаружи; я на это не рассчитывал и сразу впал в глубокую депрессию.
Мне сказали, что это в порядке вещей. Наступает упадок духа, сказал господин Заурер. В свои семьдесят восемь лет он здесь уже в тринадцатый раз. Но и результат соответствующий, потом чувствуешь себя так, словно заново родился на свет, это знали уже древние римляне, отчаянные кутилы; не зря же они приезжали в Абано, говорил господин Заурер, мой земляк из Берна, которого я помню еще по тому времени, когда работал в музее, я тогда был ассистентом, а он занимал высокий пост в сфере культуры, у него было воинское звание полковника. В последующие годы я ни разу больше его не видел, и вот теперь, в Абано, мы встретились, как коллеги по грязевым процедурам, как старые резервисты на сборном пункте. Римляне, просвещал он меня, наведывались в Абано по причине омоложающего действия его источников, без Абано они вряд ли могли бы и дальше вести привычный распутный образ жизни. В столовой стол господина Заурера стоял рядом с моим.
Это была до отвращения веселая столовая. Перед глазами у меня всегда был молодой еще для Абано генуэзец лет пятидесяти, темноволосый мужчина с волосатыми руками и темными глазами, робко поблескивавшими за стеклами очков. Какой у него взгляд — лукавый или коварный? и вообще что он за человек? — спрашивал я себя, сидя за своим отдельным столиком, на котором стояла бутылка вина, на горлышке у нее висела табличка с номером, это был номер моей комнаты; я все время видел перед собой генуэзца, не заметить его я просто не мог хотя бы уже потому, что он всегда опаздывал, то есть появлялся, когда на столах уже стояло первое блюдо. Голову он держал, слегка наклонив к плечу, это придавало ему немного церемонный вид. Усевшись за стол, он оглядывал всех горящими глазами, в том числе и меня. Я все время пытался вспомнить, кого он мне напоминает, пока не пришел к выводу, что похож он на учителя латыни, обитавшего в доме, где жили горбатенькая фройляйн Мурц и несчастный Флориан, и постоянно заливавшего водой мой туалет, у обоих был такой же творожисто-серый цвет лица и темное, заросшее щетиной лицо, по крайней мере общим у них было это, да еще странный взгляд.
Со своего места я видел также трех австрийских матушек, они всегда входили в столовую вместе, бедро к бедру, упругие толстые руки производили впечатление привесков; заняв свои места, матушки клали руки на стол. Между ними явно чувствовалась разница в социальном положении, быть может минимальная, но они вели себя в соответствии с этой разницей; кажется, все трое были противницами алкоголя, а может, так решила их предводительница, во всяком случае, они все время из предлагаемых напитков выбирали только фруктовый сок, который старательно разбавляли водой, что позволяло им в конечном счете не заказывать никаких напитков. Одна из них казалась изнеженнее, чуть-чуть изысканнее двух других, но она же была и самой послушной, по крайней мере судя по ее отношению к предводительнице, которая, в свою очередь, отличалась особым грубоватым юмором, он проявлялся как в общении с официантом, именно она вела с ним переговоры, так и когда она давала команду подниматься и уходить.
В поле моего зрения оба эти стола, но скоро я начинаю различать и других пациентов, среди них немцы, итальянцы, канадцы, швейцарцы, французы, бельгийцы, большинство из них выглядят людьми весьма состоятельными; почти все уже в возрасте, иные в преклонном, на вид совсем дряхлые. Сплошь люди, находившиеся в теневой стороне жизни, их можно было бы назвать обществом обреченных на смерть. Мне пришло в голову, что «там», в обычном мире, на них почти не обращаешь внимания, их просто не замечаешь, но здесь, в гостинице и дважды в день в столовой, ты поневоле не только замечаешь, но и внимательно разглядываешь их, ты ведь теперь и сам стал частью этого скопища призраков; скоро мне стало казаться, что кроме этого общества другого просто не существует.
Они, словно мухи, сидели в плетеных креслах вокруг гостиницы или в холле и ожидали очередной кормежки, заполняли-террасы кафе в городе и там молча ждали, когда подойдет время обеда, их были сотни и сотни, в Абано насчитывалось не менее сотни таких гостиниц, и в каждой были грязелечебницы и минеральные ванны. И к обеду или ужину во все гостиницы сходились, сползались, сбредались, семеня и спотыкаясь, одни и те же люди, большинство казались богатыми, даже очень богатыми, одевались они весьма тщательно, к ужину празднично и изысканно, в вечерних платьях, смокингах, к обеду в элегантных спортивных костюмах, в промежутках на них снова была другая одежда, создавалось впечатление, что эти люди-тени использовали любую возможность, чтобы переодеться.
Я не мог понять, зачем им это было нужно, но потом сказал себе: вероятно, они кажутся себе не такими, какими вижу их я; и я начал спрашивать себя, не происходит ли подобный обман и со мной. Видимо, я был, на свой, правда, манер, таким же, как и они, только представлялся себе другим.
Хуже всего были еще более или менее презентабельные особы женского пола, они вели себя так, словно находились на увеселительной яхте в Средиземном море.
Дважды в неделю были танцы, и все эти курортники, все эти списанные со счетов жизни существа танцевали друг с другом, и страх смерти, впечатавшийся в их лица, танцевал вместе с ними. Для еще моложавых дам специально приглашали молодых людей, они действительно хорошо танцевали и отлично смотрелись, когда делали вид, что находят своих партнерш обворожительными, они ухаживали за ними. Наблюдая за всем этим, я не мог избавиться от чувства, что каждый здесь думает точно так же, как и я, каждый видит каждого насквозь. Что-то произошло с моим чувством собственного достоинства, самооценки, мне казалось, что я и впрямь смотрю в глаза неизлечимой болезни или еще более страшному проклятию. Я был растерян в этой среде жаждущих омоложения; итальянской супружеской паре, двум врачам, пригласившим меня на прогулку по холмам, а потом и в захолустную крестьянскую закусочную, я объяснил, что чувствую себя так, словно мне промыли мозги и заменили личность, если так пойдет и дальше, я после здешнего лечения сразу попаду в психиатрическую клинику. Супруги рассмеялись, приняв мои слова за хорошую шутку иностранца.
Я был неуверен в себе, апатичен по отношению к окружавшим. Но так как я вопреки всему с пугливым любопытством продолжал наблюдать за другими жильцами гостиницы, замечая прежде всего разницу между их ужасающим внешним видом и тем, какими они хотели казаться самим себе, то есть фиксируя феномен самообмана, его комическую сторону, мне становилось ясно, что я и сам во многом себя обманывал. Неужели и я, сам того не подозревая, тоже был комической фигурой? Неужели и я был одним из таких «бывших», каких инстинктивно отмечаешь в толпе?
И я стал судорожно восстанавливать связь с тем образом, в котором я представлял себя еще совсем недавно, до того, как попал сюда, и который я с чувством собственного достоинства выставлял напоказ. Я пытался вспомнить себя в возможно более жизнерадостных, экстравагантных ситуациях, например, в доме свиданий мадам Жюли, представлял себе Доротею и другие постельные истории, я делал это, чтобы вооружить себя против приступов, грозивших мне утратой личности. Я пытался, представить себе людей, которые в годы моей молодости были в таком же возрасте, как я теперь, пытался представить ровесников и людей старше меня среди своих друзей и знакомых, чтобы понять, куда их поместить — на светлую или на темную сторону, в жизнь или в иллюзию жизни. Можно ли того или иного художника, ученого, того или иного пьянчужку или энергичного менеджера моего возраста списать как «бывшего» или же оставить на стороне жизни? Я собирал аргументы, оставлявшие мне шанс. Премьер-министр Трюдо, восклицал я про себя, нет, этого наверняка еще рано списывать со счетов, я превратился в спасителя душ и людей, одного за другим я пытался вырвать из преисподней, но не ради них, а ради себя самого. И все же я без труда мог вообразить себя в шкуре обитателя дома престарелых.
