Чтобы избежать ощущения, будто ты сидишь в тюрьме, я первое время часто ездил в соседние селения, например в Лардерелло, десять километров езды по извилистой дороге. Там меня ждала гостиница La Perla, «Жемчужина», напоминающий казарму трактир с рестораном. За ярко освещенной дверью было просторное помещение бара с очень длинной стойкой и парой столиков. В первый приезд я разговорился с одним стариком, завсегдатаем бара, при этом я с трудом — почему бы это? — говорил по-итальянски, мы беседовали так, как обычно местные жители — везде, не только здесь — говорят с иностранцами: чтобы их поняли, они четко и медленно выговаривают каждое слово. Я узнал, что старику уже восемьдесят, что он всегда встает в шесть утра, чтобы накормить кур и кроликов, с ранних лет пьет вино, и курит, никогда не скучает, всегда чем-нибудь занят, по вечерам ходит в «Жемчужину», чтобы поболтать с людьми. Я узнал, что сын его тоже на пенсии. Узнал, что у старика есть телевизор, но смотреть его особенно некогда, около одиннадцати старик ложится спать. Узнал, что он носит швейцарские часы и очень доволен ими. Поговорили мы и о соотношении лиры к франку. С улицы несло запахом серы, неподалеку был серный источник, там принимают серные ванны. Из ночной темноты в холодное помещение входили мужчины, выстраивались у стойки бара, чтобы выпить аперитив. В восемь, не раньше, можно было поужинать. Молодой бармен надевал белый халат официанта и вел посетителей в расположенную рядом столовую. Чуть позже входил с недовольным лицом хозяин заведения, он появлялся из комнат, в которых жил, с миной только что вставшего из постели человека; еще позже выходила и кухарка, необыкновенно толстая женщина, одетая почти как сестра милосердия, в отличие от хозяина она что-то беспрерывно говорила. После ужина несколько посетителей шли в соседнюю комнату, где стоял телевизор. Однажды показывали старый французский фильм об исправительной колонии, с Жераром Филиппом. Я восхищался им, еще будучи школьником, в фильме Le diable au corps^[12] (с Мишелин Пресль), этот фильм в ту пору я принимал близко к сердцу. После «Жемчужины» возвращение по ночной проселочной дороге домой. В своей кабине я сразу же включал радио.

Я мог поехать не только в Лардерелло, но и в Кастаньето, и в Вольтерру, но там были заведения более комфортабельные, я мог позволить себе съездить туда только изредка. В Вольтерре, недалеко от собора, через приоткрытую дверь сарая я увидел радиатор старого аристократического автомобиля марки «Ланча» и только внимательно всмотревшись разглядел помпезный серебристо-черный лафет, на который устанавливают гроб. Позже появились одетые в черное, с капюшонами на голове люди, сопровождавшие похоронную процессию. Вернувшись в Серадзано, я и там почувствовал запах смерти. У входа в один из домов собрались люди, случилось что-то необычное, вызывавшее страх, боль и любопытство. Потом прошла процессия деревенских жителей. Я узнал, что хоронили старика-самоубийцу. Он не мог пережить смерти жены и выбросился из окна, говорили в деревне. Его нашли лежащим под окном без видимых повреждений, только из носа вытекло немного крови. Дочери, приехавшей из Сьенны, об обстоятельствах смерти рассказывать не стали, по слухам, эта особа отличалась неустойчивой психикой. Сказали, что отец умер от инфаркта.

Я сидел в своей стеклянной кабине, когда пришло время бурь, днем было темно, как ночью, я целыми днями сидел в сплошном тумане, к темноте добавлялся шум бури, из радиоприемника доносилась болтовня диктора, объявления, музыка. Когда туман рассеялся и утихли ураганные ветры, я поехал в Кастаньето-Кардуччи. Около главного бара, в центре городка, уже с утра собрались местные жители. Так как в городке не случалось ничего особенного, они реагировали на любое, даже самое незначительное происшествие с таинственным видом, словно конспираторы. Каждый играл на сцене этого городка отведенную ему роль. Там был полноватый, хорошо одетый господин средних лет, человек явно образованный, он так пылко приветствовал тощего господина благородной внешности, словно они не виделись с незапамятных времен. Мимо прошел деревенский дурачок, он шел, чуть выворачивая ноги и немного сутулясь. Коротко остриженный, весь в пятнах череп, слегка косящий и в то же время хитровато поблескивающий взгляд.

У фруктового лотка рядом с закусочной весьма ухоженная пожилая дама никак не может решить, что купить. От фруктов исходит чудесный аромат, на окраинах городка высятся, точно скалы, красноватые дома, кое-где полощется белье на свежем ветру, дующем с моря. Оно хлопает, как знамя или парус, небо над морем надвигается на городок, словно хочет снять его с якоря и пустить в плаванье, поглотить. Если, кто-то отплывал, отрывался от берега, в воздухе сразу повисало прощальное настроение, и кучка оставшихся на берегу в глазах отплывавшего по мере удаления становилась все плотнее и меньше.

Пожилая дама у лотка с фруктами чем-то недовольна, придирается к каждому пустяку, сомневается, не так давно она слышала или читала о вспышках холеры. Торговка уверяет, что у нее все свежее и высшего качества, пожилая дама продолжает упрямиться. Наконец она расплачивается, но все еще обнюхивает товар. А сдачу мне оставляете, что ли? — спрашивает торговка. Вот еще, отвечает пожилая дама, сгребает мелочь, кладет в кошелек и удаляется.

Ночные страхи, которые я в последний раз испытывал в тосканском доме своих друзей, давно уже меня не пугали, но первое время в Париже меня охватывал этот страх угасания, когда душа как бы перестает дышать. Я еще не освоился как следует в своей новой жизни, или не осмеливался освоиться в ней, из-за своей жены. Одно время мы еще перезванивались, но в ее голосе слышался упрек и нескрываемая злоба, хотя я знал, что она уже начала новую жизнь. Мне бы почувствовать облегчение, да я и чувствовал его, но все же меня злило, что она так быстро устроилась в жизни, мне казалось, будто она что-то украла у меня, будто из-за того, что она столь решительно поменяла свою жизнь, что-то в нашей совместной истории задним числом обернулось ложью. С тех пор мы перестали звонить друг другу. А вскоре официально развелись.

Я впал в малодушие, барахтался в паутине страхов, ко всему прочему примешивалась еще и боязнь заболеть, я видел убожество своего существования, но видел и роскошь своего положения, особенно в сравнении с бесчисленными бедняками вокруг, но это не помогало, душа моя не оттаивала. Иногда я уже видел себя начинающим пациентом психиатрической больницы или одним из тех бедолаг, которые обращают на себя внимание тем, что с ними что-то не так, хотя и непонятно, что; какая-нибудь деталь или всего лишь львиная грива придают убогость внешнему виду и прежде всего нерешительность поведения, стоит ли удивляться, если кто-то покажет на такого господина пальцем и скажет: вон тот, видите? Он ведь тогда… теперь вспомнили? Так это тот самый… Бывший.

Первое подобное ощущение я испытал, когда начал принимать грязевые ванны в Абано. Их давно уже хотел прописать мне мой врач, особенно из-за время от времени возникающих болей в межпозвоночном диске. Больничная касса, в которой я состоял, вполне могла оплатить лечение, теперь самое время воспользоваться, решил я.

Чтобы уладить дело с больничной кассой, надо было съездить в Цюрих. Вторую половину дня и вечер перед отъездом из Цюриха я провел в квартире своей жены, сама она была за границей, у меня все еще оставался ключ, и я принял поспешное решение дождаться отъезда там. Я лежал одетый на кровати за задернутыми шторами, шторы были красивые, белые, они приятно смягчали свет, все дело, видимо, было в ткани из сатина, шторы ниспадали со старомодных медных карнизов с круглыми набалдашниками на концах почти до самого пола. И когда я лежал на широкой кровати, залитой мягким светом, и тупо разглядывал мебель, мне было не по себе, я чувствовал себя хуже, чем в гостинице. Здесь мне больше нечего было делать, я вломился сюда без разрешения, спать я не мог, только убивал время и, делая это, чувствовал себя непрошеным гостем, обитателем ночлежки. Я продремал почти до полуночи и уехал. Я ехал в своем старом автомобиле в направлении Бернардинского туннеля и далее через долину По в Венето; в Абано и в свою гостиницу я приехал поздно вечером. На следующий день я принял первую грязевую ванну. Телефонный звонок разбудил меня на рассвете, так здесь принято, они что, начинают ночью и кончают работу в полдень? — я имею в виду обслуживающий персонал этого напоминающего домовую прачечную подземного царства, все гостиницы расположены над термальными источниками. Следуя телефонному приказанию, в толстом халате с капюшоном (их выдают в гостинице), я спускаюсь в лифте в этот подземный мир, лифт до тошноты провонял кислой грязью. Внизу они сперва опускают меня в горячую грязь, потом укутывают белыми простынями, я словно погребен заживо, естественно, это затрудняет дыхание, я боюсь задохнуться. В этом горячем, вызывающем обильное потоотделение саркофаге я лежу минут двадцать или больше, потом приходит усталый служитель и освобождает меня из к этому времени уже почти застывшего терракотового саркофага; тебя очищают, затем ты принимаешь минеральную ванну; бурлящая горячая вода заметно расслабляет. И после массажа, ты с подгибающимися от слабости коленями возвращаешься на лифте к себе в номер.