«Из этой извести, смешанной с мелкой галькой, которую мы нашли под камнями на берегу, вышел превосходный раствор для нашей работы с очагом. Но когда она была закончена, – продолжает он печально, – кончики моих пальцев и почти вся правая ладонь были сожжены до крови, хотя я и использовал дощечку в качестве мастерка».

Похвала Масгрейва была ему наградой, но даже самые лестные комплименты не могли заставить Райналя забыть об острой боли, от которой он страдал. «Впрочем, – прибавляет он, – постоянные примочки со свежей водой и несколько компрессов с тюленьим жиром вскоре залечили мои раны».

Скрепление материалов воедино при изготовлении дымовой трубы потребовало еще больше изобретательности. Корпус «Графтона» ниже ватерлинии был обшит тонкими листами меди, что являлось обычной предосторожностью, поскольку незащищенное дерево уязвимо для корабельного червя – моллюска, в течение считаных недель истачивающего твердую древесину до некоего подобия хрупкого кружева. К счастью, тогда было полнолуние, и Алик с Джорджем, пользуясь очень низким уровнем воды при отливе, подходили к шхуне вброд и отрывали листы этой меди с корпуса с помощью гвоздодера, который Райналь сделал из плоского металлического прута, взятого с вант фок-мачты, слегка расщепив его надвое с одной стороны и затем загнув расщепленные концы в виде когтей.

Если учесть, что они стояли по пояс в холодной соленой воде и периодически должны были погружаться, чтобы оторвать нижний край медных листов, эти двое справлялись со своим делом с удивительной сноровкой.

«Несмотря на то что они не могли работать более двух часов подряд, за три отлива Джордж и Алик отодрали достаточно меди, чтобы мы смогли завершить наш дымоход», – пишет Райналь.

Вместе с тем моряки бережливо собрали все крохотные гвозди, которыми медные листы были прибиты к обшивке шхуны. Это кропотливое занятие замедлило их работу, но оно было необходимо, потому что гвозди были нужны для того, чтобы набивать медь на каркас дымохода.

Четыре шеста были прикреплены к стенам печи с наклоном друг к другу, и в результате получилась широкая пирамида, открытая сверху. К этим шестам привязали поперечины и прибили гвоздями листы меди сначала к внутренней стороне этой усеченной пирамиды, а затем к внешней, создав таким образом двухслойную обшивку. На этом сооружение печи было завершено, и теперь отшельники могли рассчитывать на то, что предстоящей зимой в очаге будет рокотать огонь. И хотя до наступления зимы оставалось много времени, это было им на руку, поскольку их недостроенный дом все еще был открыт всем ветрам.

Не обладая, в отличие от Райналя, техническими знаниями, Масгрейв взял на себя обязанность пополнять запасы продовольствия, иногда привлекая в помощь молчаливого норвежца Алика. Кому-то постоянно доводилось ходить на охоту с дубинкой или ружьем, если была надежда разнообразить стол дичью, предпочтительно дикими утками. С Аликом они пытались удить рыбу с берега, но мало в этом преуспели, потому что приходилось конкурировать с морскими львами в их привычных рыболовных угодьях. Большего успеха они добились на ручье, из которого брали воду для питья и бытовых нужд, обнаружив там маленьких рыбок, напоминающих форель и отличающихся превосходным вкусом. «Но они очень малы, весом едва достигают четверти фунта», – сообщает Масгрейв.

Это были Galaxias brevipinnis – местный новозеландский вид, среди маори известный под названием коаро. Эти древние рыбы отличаются полным отсутствием чешуи и наличием всего лишь одного спинного плавника. Они очень подвижны и, подобно лососю, начинают жизнь в море, а затем, достигнув половой зрелости, поднимаются по бурным потокам к каменистым озерам, где мечут икру.

Приблизительно в это время Масгрейв завел себе привычку совершать длительные походы; он преодолевал большие расстояния пешком, с дубинкой в руке, иногда в компании с Аликом, но чаще в одиночестве. Это обычное явление для людей, оказавшихся в безлюдных, удаленных от цивилизации землях. Присуще оно как членам научных экспедиций, так и морякам, потерпевшим кораблекрушение. Также для них характерны навязчивые идеи, и в случае с Масгрейвом это приняло форму одержимости: он постоянно занимался составлением карт и считыванием показаний барометра. Масгрейв брал с собой необходимые инструменты и наносил на карту все места, которые проходил, стремясь зарисовать бухту и ее окрестности настолько точно, насколько было в его силах. Кроме того, что представление о местности приносило ему успокоение, его журнал и карты могли пригодиться будущим путешественникам, даже если помощь придет слишком поздно, чтобы спасти его и товарищей по несчастью. Они с Райналем уже заключили нерадостное соглашение о том, что, если они умрут до того, как придет помощь, их следует похоронить вместе с дневниками, чтобы, когда в конце концов эксгумируют их тела, их записи были найдены.

В воскресное утро 24 января Масгрейв ушел в одиночестве, так как Алику нездоровилось, а Райналь еще недостаточно окреп для дальних переходов. Он намеревался влезть на гору, расположенную к северо-востоку от их лагеря. Там он, к своему удивлению, обнаружил множество следов, оставленных морскими львами.

«Поднимаясь, я находил следы тюленей почти у самой вершины горы, до которой от воды, я думаю, около четырех миль, и в трех милях я видел тюленя».

Забравшись наверх, он долго стоял на вершине, созерцая обрывистые горы, уходящие к северу и востоку, поросшие высокой бурой травой и кое-где покрытые небольшими пятнами чахлого низкорослого кустарника, перемежающегося с множеством водопадов, которые низвергались в гранитные расщелины. Этот нетронутый человеком ландшафт вызывал тревогу. Постоянно раздавался приглушенный грохот мощных волн, разбивающихся о высокие скалы на востоке. К северу и востоку от архипелага, насколько хватало глаз, простирался неспокойный океан – и ни единого паруса. Понурив голову, Масгрейв, пытаясь преодолеть приступ беспросветной депрессии, повернулся и пошагал назад к лагерю.

Возвращался он по склону горы, а не вдоль по отрогу, на который поднялся, когда шел к вершине, и ему пришлось пробираться через несколько болотистых мест по пути к полосе густого леса позади бухточки, где они расположились.

«В “Большом лесу”, как мы его называем, растут самые высокие деревья; он простирается примерно на милю от воды вглубь острова и опоясывает весь берег гавани, который, с учетом всех бухт, имеет протяженность не менее шестидесяти – семидесяти миль».

Растущие в нем деревья он отнес к эвкалиптам, часто встречающимся в Австралии, хотя кора у них была другая – намного тоньше и тверже, «тонкая, как оберточная бумага».

Деревья эти (в действительности это была новозеландская рата, Metrosideros umbellata) давали превосходные дрова и в это время года, в середине лета Южного полушария, производили неизгладимое впечатление, пламенея алыми цветками. Тем не менее пробираться через этот лес было сущим мучением, так как Масгрейву то и дело приходилось опускаться на четвереньки, чтобы пролезать под низкими искривленными сучьями и огибать узловатые корни, поднимающиеся над голой, поросшей мхом землей. Пустота под скрученными ветвями почему-то вселяла беспокойство, как будто исподволь напоминая о том, насколько далеко они очутились от обитаемых земель, и он вздохнул с облегчением, когда наконец вышел из леса к лагерю, где обнадеживающе звучали человеческие голоса.

Спустя два дня, во вторник 26 января, Масгрейв снова совершил подобную вылазку, но на этот раз не в одиночестве. Надо сказать, что ему очень повезло, поскольку в этом путешествии он едва не застрелил себя. Во время стрельбы один ствол дал осечку, и, когда он развернул ружье прикладом вниз, чтобы перезарядить, оно выстрелило, и пуля просвистела мимо его носа, пробив край шляпы.

«Я благодарен Богу, так оберегающему меня, – пишет он смиренно. – И хотя в последнее время Он в своей мудрости сурово наказывает меня, Он снова сохранил мне жизнь».