«Также тут были прочие инструменты, – сообщает Райналь. – Наш секстант, барометр и термометр».

Все прочее: книги, карты, небольшой запас сменной одежды – намокло в морской воде. Они высушили вещи и занесли их во вновь поставленную палатку. К счастью, они благополучно управились до наступления темноты, а ночью снова пошел дождь, и их существование стало таким же тягостным, как и до этого солнечного дня.

Вторая ночь в палатке выдалась очень тяжелой. «На сырых, жестких досках наш тревожный сон постоянно беспокоили кошмары», – сообщает Райналь. Утром они поднялись «с затекшими конечностями, с плохим самочувствием и более утомленными, чем перед сном». Это лишь укрепило их решимость построить защищенную от непогоды хижину как можно скорее, так что сразу после завтрака они отправились на поиски подходящего места.

Это было отнюдь не просто, поскольку лес на побережье, по словам Райналя, «был чрезвычайно густым, практически непроходимым». Постоянный сильный ветер искорежил стволы деревьев самым причудливым образом. Любая попытка расти вверх была обречена. «Стоит только стволу дерева распрямиться, как тут же налетает сокрушительный ветер и опять прижимает его к земле, заставляя гнуться, извиваться и унижаться, чтобы потом подняться на фут или около того, прежде чем вновь, терпя поражение, пасть к земле, – поэтично живописует Райналь. – Иногда эти деревья, не добившись никакого успеха в попытках подняться вверх, так и ползут по земле, то и дело скрываясь среди покрытых зеленью торфяных кочек, а их видимые части облеплены мхом всех разновидностей».

Несколько окрепший Райналь с остальными отправился к устью ручейка, бегущего мимо их палатки и вливающегося в море почти напротив останков «Графтона». Берег здесь был относительно ровным, и мужчины расчистили площадку, чтобы вытащить бесценную шлюпку и держать ее подальше от высоких приливов и штормов. Затем они решили построить свою хижину на холме неподалеку, примерно на сорок футов выше уровня моря в удобной близости к палатке, ручью, берегу и погибшей шхуне.

В этом тоже было преимущество, поскольку в напряженные недели строительства дома им не придется ходить далеко, чтобы пополнить запасы продовольствия, ведь окружающие заросли были полны морскими львами.

«Они с криками бродили по лесу, будто одичавший скот, – спустя шесть дней записал Масгрейв. – По правде говоря, мы боялись, что в одну из ночей они придут и снесут нашу палатку. В основном мы питались мясом тюленей, так как нам приходилось сильно экономить наши немногочисленные припасы. Мы убивали их прямо у входа палатку, когда это было нужно».

Обретя больше опыта в приготовлении и поедании тюленьего мяса, они научились лучше выбирать свою жертву. То животное, что они убили и съели в первый раз, несомненно, было самцом, раз его мясо оказалось таким грубым и жирным.

«Нельзя брать старых самцов», – пишет Масгрейв.

Самки и детеныши, как выяснилось, могут быть весьма съедобными.

«Нам попался один юный тюлень, который еще никогда не был в море, – продолжает Масгрейв. – Его мясо было очень вкусным – в точности, как ягненок».

Они засолили две туши на будущее, хотя и понимали, что у них еще долго не будет недостатка в добыче.

«У нас не было повода далеко за ними ходить, потому что они сами подходили близко к палатке. Честно говоря, по ночам нас это сильно нервировало».

Однажды ему пришлось взять ружье и всадить пулю в хвост одному такому посетителю.

«С тех пор они нас не беспокоили», – мрачно добавил Масгрейв. Впрочем, в этом было еще и горькое напоминание о барышах, которые он получил бы, если бы только не лишился «Графтона». «Если бы нам посчастливилось уберечь корабль, я не сомневаюсь, что в два месяца или быстрее мы бы его загрузили», – замечает он и продолжает сетовать на безжалостную судьбу.

«Попав туда, где я мог бы возместить себе все, что было упущено прежде, я лишился главного средства для этого. Здесь упокоились останки корабля, и одному Богу известно, не оставим ли и мы здесь свои кости. А что же будет с моей бедной семьей, лишенной средств к существованию? Мысли об этом сводят меня с ума. Не могу больше писать».

Лучшим лекарством от уныния была постоянная занятость. Франсуа Райналь пишет, что Масгрейв, Джордж и Алик без устали валили деревья, рубили их на бревна длиной в восемь футов и складывали на склоне холма для дальнейшего использования.

«Что касается меня, то, будучи еще слишком слабым для серьезной работы, я чинил изорвавшуюся одежду моих товарищей», – сообщает он.

Кроме того, он готовил пищу и поддерживал огонь, все время отгоняя насекомых, по-прежнему ужасно их допекавших. «Впрочем, было и кое-что хорошее, скрашивающее наше тягостное положение, – продолжает он, описывая изумительных птиц, привлеченных мухами к их лагерю. – Никогда до того не пуганные людьми, они порхали вокруг нас и садились на ветки так близко, что рукой можно было достать».

Первыми им нанесли визит представители какой-то разновидности маленьких зарянок (вероятно, оклендский подвид степного конька, Anthus novaeseelandiae), проявившие такое пристрастие к мухам, что парни развлекались ловлей мух на лету и скармливанием их с руки этим пичужкам, безбоязненно садившимся им на руки и на ноги, чтобы склевывать насекомых с их одежды.

«Также по соседству с нами, в лесу, обитали небольшие зеленые попугаи с красными головами», – продолжает Райналь.

Все пятеро сочли это поразительным, так как попугаи у них ассоциировались с тропиками.

«Тем не менее наши попугаи, казалось, были всецело удовлетворены своей участью».

Известный благодаря своей впечатляющей расцветке в родной Новой Зеландии под названием какарики, что на языке маори[13] значит «зеленый», этот попугай, представитель рода Cyanoramphus, имеет изумрудное тело, крылья, украшенные смешанным зелено-сине-черным оперением, и ярко-красную шапочку на голове. Та птица, что чаще всего им встречалась, была «коричневато-зеленого оттенка со слегка зеленоватым брюшком и не меньшая охотница до насекомых, что и зарянки, в том числе и до мух».

«Характер этого гостя являл собой неистощимую радость, – восхищенно отзывается о нем Райналь. – Независимо от того, стояла хорошая или плохая погода, ему все было нипочем – он пел от всего сердца».

Когда мужчины продирались сквозь древесные заросли, их сопровождали стайки медососов-колокольчиков (Anthornis melanura, коренной обитатель Новой Зеландии, питающийся как нектаром, так и насекомыми), поэтому они шли «с музыкальным сопровождением».

Райналя забавляло, что в тот момент, когда он насвистывал короткую мелодию, оказавшиеся поблизости медососы-колокольчики раздували грудь, раскрывали клювы и «воздух наполнялся гармоничными звуками»!

Несколько реже их навещал еще один голосистый медосос – новозеландский туи, Prosthemadera novaeseelandiae, которого первопроходцы в Новой Зеландии называли «птицей-пастором» за его белый воротничок, изящно контрастирующий с угольно-черным оперением.

«Два больших белых пера развевались на его груди, делая внешний вид необычным и придавая важности его облику».

Невзирая на суматоху, которую создавали Масгрейв, Джордж и Алик, расчищая холм, птицы сбивались в стайку неподалеку – как для защиты, так и для компании.

«С этими безобидными пичугами хищные птицы вели беспощадную войну, – продолжает свой рассказ Райналь. – Частенько мы видели этих хищников умостившимися парами на сухих деревьях на берегу. Неподвижные, безмолвные, наполовину спрятав голову под крыло, они осматривали округу пристальным взглядом больших глаз».

То были новозеландские соколы, Falco novaeseelandiae, величественные хищные птицы, знаменитые своим абсолютным бесстрашием и презрительным отношением к человеку. Они выслеживают добычу в обескураживающей тишине, а затем бросаются стрелой на жертву со скоростью, превышающей сто пятьдесят миль в час, и, издав короткий, леденящий кровь крик, хватают несчастную маленькую птичку в полете. Туи часто обороняются, контратакуя стаей. У людей, потерпевших крушение, нашелся более простой способ: один из них хватал ружье и убивал сокола наповал.